пристальным, изучающим взглядом, что я поняла: душевная тонкость не

принадлежит к числу ее достоинств. Пока происходил должный обмен

приветствиями между нею, мисс Сесил и милордом, я в свою очередь позволила себе

рассмотреть ее. Она была крупна, высока и стройна, как и все в роде Говардов;

черты ее несли на себе отпечаток возраста и увядшей красоты; простой

наряд, как и мой, был траурным, манеры создавали впечатление величавости.

Ее беседе было присуще достоинство не без суровости, и я с глубоким

сожалением почувствовала, что обрела родственницу, но не нашла в ней друга. Два

монаха, с которыми она обходилась с чрезвычайным почтением, и старый

слуга семьи Мортимер с сестрой были представлены нам как лица, достойные

быть посвященными в нашу тайну. Мы поняли, что тайна доверена им еще до

того, как было получено наше на то согласие. Лорда Лейстера покоробило

это открытие, но он смирил свою гордость и сохранил спокойный и

благожелательный вид. Я же, после всех опасностей оказавшись под кровом,

освященном родством, где супруг мой, как мне казалось, вернулся в подобающее

ему окружение, почувствовала, как сердце ширится от наполняющей его

радости, и села за обильное угощение, приготовленное по случаю нашего

приезда, и отдала ему должное с аппетитом, какого давно уже не ощущала.

Снисходя к моему положению и усталости, леди Мортимер избегала

входить в подробности наших дел, зато повествовала нам о своих с щедрой

откровенностью. Она заверила нас в дружеских чувствах своего старшего сына,

лорда Мортимера, который предпочел блага свободы как в религиозных

убеждениях, так и в своих действиях, служа Франции в ее войнах, поискам

обманчивой удачи в Англии, управляемой врагом Папы. От земельной

собственности, некогда принадлежавшей Мортимерам, ее супруг благоразумно

избавился задолго до возвращения Филиппа в Испанию. Он и далее находился

на службе у этого монарха, который, будучи известен своей скупостью и

неблагодарностью, тем не менее проявил редкое для него чувство

привязанности, даровав ее младшему сыну обширные земли на Ямайке, которые тот

возделывает на таких благоприятных условиях, что ценность их с каждым днем

возрастает. Его брак с некой испанской дамой еще более упрочил связь его с

испанским правительством и его интересами, но совсем недавно, имев

несчастье лишиться жены, он внял мольбам матери побывать во Франции, и его

приезда ждали с часу на час. Она так увлеклась своим повествованием, что

уже не помнила о моей усталости. Однако мисс Сесил напомнила ей, что час

поздний, и нас препроводили в великолепные покои.

Лорд Лейстер мимоходом упомянул о справедливом возмущении,

поначалу возникшем у него. Вскоре он задремал, но мне еще не спалось. Новые

планы будили мою фантазию и гнали от меня сон. Образы, более пленительные,

чем те, что являлись мне после отъезда из замка Кенильворт, оживляли мою

душу.

— Да, мой Лейстер, — говорила я, с нежностью прикасаясь к руке моего

спящего возлюбленного, — тебе не придется более терпеть ради меня

опасности и унижения. Недосягаемые для наших недругов, мы можем теперь

смеяться над их бессильной злобой.

Ах, тщеславие и самоуверенность! Смертельная западня в этот самый миг

готовилась захлопнуться вокруг моего сердца, острие муки было нацелено в

него сквозь броню безопасности. Увы, сударыня, эта ночь, сулившая мир и по-

кой, перевернула всю мою жизнь вследствие несчастья, которое заслонило

собой все другие. Как вспомнить мне то, что произошло, и сохранить

достаточно сил, чтобы описать это? Впадая в мягкое забытье, что предшествует сну...

(Ах, отчего не погрузилась я в вечное забытье? А мне суждено было играть

роковую роль в судьбе всех, кого я любила: моим плачевным жребием было

притягивать тот удар, что отсекал их от всего, кроме моей памяти, и — о! —

как горестно оплакивать всю жизнь ошибки слишком нежного сердца!)

Погружаясь, как я уже сказала, в сон, я вдруг услышала неясный шум в

комнате. Очнувшись в страхе, который привычка сделала почти бессознательным,

я разбудила лорда Лейстера. Он резко отдернул в сторону полог, и в

невыразимом ужасе, при слабом огоньке светильника, я увидела толпу вооруженных

людей, один из которых властным голосом приказал ему сдаться на милость

королевы Англии. При этих роковых словах душа моя помертвела, но

милорд, не удостаивая его ответом, выхватил шпагу, всегда лежавшую у него

под подушкой, и надменно повелел им покинуть комнату. Когда они

подступили, лорд Лейстер направил шпагу в грудь ближайшему, и тот, мгновенно

отпрянув, толкнул под руку своего сотоварища. Смертоносная вспышка,

оглушительный звук, упавшая шпага — все, все подтвердило мою участь: лорд

Лейстер, которого я боготворила всей душой, который был мне дороже всего

на земле и — увы! — едва не дороже всего на небесах, упал мне на руки в

предсмертном содрогании. Лишь миг погибели всего сущего, в свой назначенный

срок, мог бы затмить собою потрясение этой минуты. Ужасно было и

смятение, охватившее этих негодяев при столь непредвиденном повороте событий.

Неверное пламя принесенного ими светильника слабо освещало любимые

мною черты. Последним усилием он поднес мою руку к губам и расстался с

жизнью у меня на груди.

Как передать словами отчаяние моей души? Словно падший ангел, я была

низвергнута с небес прямо в ад и потому, вместо рыданий и сетований,

погрузилась в ужасное безмолвие. Горе было слишком велико для слез и жалоб.

Неподвластная страху, я наконец в отчаянии призвала его убийц вновь

соединить тех, кого они разлучили. Я омочила грудь алой кровью, что струилась

еще из его груди, и молила Бога и людей положить конец моей жизни. Увы!

Тот, кто был средоточием моих надежд, страхов, забот и желаний, холодел

на глазах несчастной, обреченной пережить его. При появлении леди

Мортимер мое горе обратилось в исступленное безумие, и на много дней я обрела

избавление от мук.

Сознание озарило мою истерзанную душу, словно свет, мерцающий в

хаосе. Неясное воспоминание о том, кем я была раньше, возникло прежде

воспоминания о том, кто я сейчас. Я смутно узнала слабую руку, которой

отдернула в сторону полог. Я находилась в тесной келье, свет скупо сочился в нее

сквозь небольшое окно с цветными стеклами. Бессознательно мои губы

прошептали имя Лейстера... Тщетно... Лишь собственный голос коснулся моего

слуха, и одинокая темница, в которой я оказалась заключена, наполнила меня

таким могильным холодом, что даже закрыть глаза было хотя бы временным

облегчением. Мысли лихорадочно сменяли одна другую и вдруг, в один миг,

сложились в ужасную правду, сверкнувшую перед моим мысленным взором.

Словно я вновь была на роскошном ложе, из мирного приюта любви в

мгновение ока превратившемся в смертный одр, вновь ловила этот последний

взгляд, неизгладимо запечатлевшийся в памяти, вновь чувствовала, как

сердце мое холодеет вместе с кровью, потоками хлынувшей из его сердца. Я

рванулась в безумном отчаянии и, ломая руки, простонала его имя таким

душераздирающим голосом, что пробудилась приставленная ко мне изможденного

вида сиделка, спавшая у изножия моей постели на походной кровати,

которую я не сразу заметила. Торопливо подходя ко мне, она бормотала что-то,

мне непонятное.

— Боже! — воскликнула я, пораженная при виде ее облачения (мне

никогда еще не приходилось встречать монахинь). — Где я? Неужели в Убежище и

его прежние обитатели вышли из могилы, чтобы облегчить и скрасить мое

одиночество?

— Иисус-Мария! Неужели к бедняжке никогда не вернется рассудок? —