задремав, я почти тут же пробудилась, когда она вошла в каюту. При свете

тусклого фонаря я видела, как она медленными, неверными шагами

приблизилась к последнему приюту лорда Лейстера. Опустившись на колени перед

гробом, заключившим в себе ее сокрушенное сердце, она прижала руки к

груди жестом безутешного горя. Спутанные белокурые волосы в беспорядке

рассыпались по ее плечам и груди, тяжелые от влаги полуночного дождя,

вздрагивая в такт биению сердца. В намокшем белом одеянии, складки которого

широко раскинулись по полу вокруг нее, она казалась столь совершенным

образом скорби, что я оцепенела. Я пыталась заговорить с ней, но лишь слабый

возглас вырвался у меня. Звук этот на мгновение нарушил ее каменную

неподвижность: она вздрогнула и огляделась по сторонам с той остротой

восприятия, которая сопутствует расстроенному воображению, затем с тяжелым

вздохом снова погрузилась в себя. С неистово бьющимся сердцем я

вскрикнула снова, я выговорила ее имя. Она приподнялась; губы ее шевельнулись,

словно пытаясь разорвать гнетущую тишину этой минуты, но она так и не

произнесла ни звука... Изумление, ужас, неподвижность смерти сковали меня.

Она поднялась одним легким движением, хотя все тело ее содрогалось от

любви и муки, и устремила пристальный и долгий взгляд на мое искаженное

горем лицо, потом торжественно подняла руку в знак последнего прощания и

выскользнула из каюты. Не в силах пошевелиться, я сквозь рев стихий

истерзанной душою различила ужасный всплеск, с которым она погрузилась в

морскую пучину. Нечто неописуемо, невыносимо давящее надвинулось на меня, и

сознание мое угасло.

Сколько миновало времени, прежде чем ленивая служанка пришла мне на

помощь, не знаю, но следующие один за другим припадки, сопровождаемые

опасными судорогами и изнурительной лихорадкой, казалось, в любую

минуту сулили мне, по воле Провидения, то избавление от страданий, которое моя

бедная Роз решилась обрести сама. Ее ли роковой пример, мои ли страдания

повлияли на моего мучителя, но его домогательства прекратились. В те

короткие промежутки, когда ко мне возвращалось сознание, он осуждал

собственное поведение, давал торжественные зароки отвезти меня на родину и

умолял бороться за свою жизнь, если не ради себя самой, то ради моей

дочери. Увы, дитя мое! Когда я вновь ощутила на своей щеке твое нежное

дыхание, я обвинила себя в том, что пыталась покинуть тебя, я признала

печальную необходимость жить. Моя жестокая болезнь лишила малютку

природного питания, а всякое иное она принимала с трудом, и на предложение

Мортимера окрестить ее я с готовностью согласилась. Обряд состоялся в тот же

вечер. Увы, бесценное дитя мое, твое невинное личико не покоилось на

подушке дорогого бархата, не осенял его роскошный полог, не стояли рядом

знатные восприемники, готовые с радостью и благоговением принять тебя в руки,

и за благословением Небес не последовало благословения отцовского. Увы,

убогая служанка передала тебя жалкому капеллану при свете тусклого

фонаря в тесной каюте, и твоя немощная мать, с трудом приподняв голову,

смотрела, как дитя лорда Лейстера, дочь королевского рода Стюартов была

крещена и наречена Марией.

Когда я немного оправилась от последствий трагической гибели моей

дорогой подруги и от потрясения, вызванного ею, я не могла не восславить

справедливость Провидения, с чьей волею несчастная дерзнула соединить

собственное решение: я узнала, что в тот роковой вечер безбожный капитан, упав,

сломал обе руки, тем самым лишившись возможности далее преследовать ее.

Поначалу я увидела в этом горькую насмешку судьбы, но потом душа моя

постигла смысл происшедшего, и во всех своих дальнейших поступках я

руководствовалась им. Ни разу, с той самой минуты, не дерзнула я уступить

безрассудству и отчаянию, решившись терпеливо сносить то, чему не в силах

подчиниться. Насколько суровым испытаниям подвергся этот принцип?

Часто ли приходилось мне, под гнетом несчастья, помещать между собой и своей

судьбою мимолетный образ прекрасной Роз Сесил, которая, ускользнув от

моей беспомощной воли, устремилась, незванной, навстречу вечности?

Тщетная надежда возвратиться в Англию, которой поманил меня

Мортимер, чтобы добиться моего выздоровления, угасала с каждым днем:

переменившийся воздух и разговоры матросов показывали, что конец моего

бедственного путешествия близок. И вот я услышала всеобщий ликующий крик: то

радостное чувство, что ведомо лишь морякам при виде земли, наполнило все

сердца, кроме моего. Неприязненно и мрачно я обратила безнадежный взор

на берег, который щедрая рука природы одарила таким плодородием, что

человеческий труд казался излишним.

«Ах, как далеки бесплодные скалы и меловые утесы Англии!» — подумала

я со вздохом. Я увидела Сантьяго-де-ла-Вега, единственный в ту пору город на

острове, и связала свою последнюю надежду с мыслью обратиться за

помощью к губернатору. Где мне было знать, что в нетерпеливой жажде

заполучить предметы роскоши, в изобилии доставленные сюда моим тюремщиком,

жители острова не заметят меня или сочтут чем-то вроде живой рухляди, не

заслуживающей внимания? Сидя взаперти в своей тесной каюте, я с чувством

глубокого унижения слышала, как пушечные выстрелы и музыка возвестили

о прибытии губернатора и его свиты, а потом об их отъезде после обильного

угощения. В тот же вечер, пока опьянение удерживало важных особ острова

по домам, я была переправлена на берег, посажена в крытые носилки, и рабы

Мортимера понесли их на плантацию. Праздные зеваки, которых

любопытство собрало вокруг носилок, не обращали внимания на мои мольбы,

разглядывая меня с холодной наглостью. Они обменивались замечаниями на

непонятном мне языке, и я видела ясно, что моего языка они понимать не желают. С

опозданием я поняла, что, явившись перед ними без вуали, я, вероятно,

позволила им ложно судить о своей нравственности.

Робкая от природы и угнетенная несчастьем, я утратила всякую

способность бороться с судьбой и, лишь вознося мольбы Всевышнему, ожидала ее

горестного завершения. Я убедилась, что Мортимер не без основания

похвалялся своим могуществом: с безграничной наглостью он теперь требовал

моей руки, напоминая мне, что здесь он полновластный хозяин, и вокруг я не

видела никого, кто бы осмелился перечить ему. Он имел бесстыдство

насмехаться над моим горем, которое сам причинил, и даже кощунственно

оскорблять хладные останки моего возлюбленного мужа, на чьи права готов был

посягнуть в любую минуту. Воображение мое давно иссякло в поисках средства

спасения. Бегство было невозможно в стране, где я не знала ни дорог, ни

нравов местных жителей, где не надеялась встретить человека, который пожелал

бы и смог защитить меня.

Из испанской прислуги Мортимера многих мне не дозволено было

увидеть, те же, что были ко мне допущены, оказались надменны, замкнуты и

молчаливы. Вскоре я узнала, что, раболепно исполняя волю хозяина, они

тешили свою гордость тем, что безжалостно помыкали рабами, которые,

будучи боязливы по природе и запуганы жестоким обращением, казалось, давно

утратили желание всех иных благ, кроме блага существования.

Ни слезы, ни вздохи, ни отказы не могли более отвратить или хотя бы

отдалить ужасное событие. Мне было дозволено лишь несколько часов побыть

в одиночестве, чтобы свыкнуться с мыслью о предстоящей церемонии.

Убаюкав и прижав к измученной груди свое улыбающееся дитя, обессилев равно от

горя и молитв, я уснула. Во сне я видела себя в том же положении, в каком

оставалась наяву, — на земле, подле гроба лорда Лейстера. Вдруг я заметила,