что крышка гроба открыта. Я вскочила в нетерпеливом желании увидеть

избранника моего сердца. И я еще раз увидела его, хотя и обвитого

могильными одеждами; еще раз увидела, как румянец жизни окрашивает

мужественное лицо; еще раз эти прекрасные глаза, взгляд которых всегда дарил мне

радость, озарили меня своим сиянием. Объятая изумлением и восторгом, я

пыталась заговорить — и не могла. Протянув к нему свое новорожденное дитя,

свою Марию, я увидела (о, блаженная, хотя и обманчивая, радость!), как

сомкнулось вокруг нее кольцо отцовских рук. Восторг этой минуты оказался

для меня непосильным: непроницаемая тьма заволокла взор, звуки неземной

музыки заглушили все мои чувства. Однако, мгновенно придя в себя, я

посмотрела вверх. Увы, лорд Лейстер возносился ввысь, держа в объятиях дочь.

Мучительный крик вырвался у меня, я молила вернуть мне дитя и, протянув

руку, ухватила край покрывала. Оно обрушилось с таким грохотом, точно

наступил конец света, и придавило меня к земле безмерной тяжестью. В этот

миг я проснулась. Сердце мое было объято страхом. «Это всего лишь сон, —

сказала я себе, — но такой сон, сравниться с которым может лишь ужас

приближающейся минуты».

Едва я успела собраться с мыслями, как в комнату вошел Мортимер в

сопровождении капеллана и слуг. Пока слуги убирали комнату с католической

пышностью, я призвала себе на помощь остатки мужества и обратилась к

священнику, готовившемуся совершить обряд, который стал бы насмешкой над

исповедуемой им религией.

— Именем того грозного Бога, служению которому вы себя посвятили,

выслушайте меня! — вскричала я, упав к его ногам. — И пусть по милосердию

своему Он запечатлит в сердце вашем мой горестный протест! После того,

как по жестокому умыслу я сделалась вдовой и жертвой предательства,

ничто на земле не может дать мне счастья, но вы, вы один можете сделать меня

непоправимо несчастной. Всемогущий Господь дал мне силы перенести эти

злодеяния (и мне ли судить о Его конечном замысле), но если они

довершаются попранием всех законов религии и морали и это зовется браком, и вы как

служитель Бога кощунственно дерзаете осуществить этот обряд, то вот, я

стою перед вами — покорная несчастию, без надежды и защиты, жертва

своего долга! Но, молю вас, выслушайте мое последнее слово. Никаким

обстоятельствам не изменить и не согнуть мою волю: обретя власть надо мной, этот

погибший человек сможет сделать меня кем угодно, но не своей женой —

против этого имени всегда будет восставать моя душа, от него я буду отрекаться

до последнего вздоха.

— Несчастное заблудшее создание, — ответил по-французски презренный

служитель церкви, — если бы совесть повелевала мне возражать против этого

брака, я сделал бы это по иным причинам, чем те, которые приводишь ты.

Твое упорство в ереси внушает ужас, и если бы я не надеялся на то, что время

и заботы более достойного мужа искоренят твое греховное заблуждение, то

не решился бы сочетать тебя браком с сыном Святой Церкви.

— Покоритесь своей судьбе раз и навсегда, — повелительным тоном

произнес Мортимер. — И чтобы положить конец вашим надеждам на

заступничество Церкви, откровенно признаюсь вам, что именно она отдала вас в мою

власть.

В безмолвном изумлении я воздела руки и возвела взор к небесам.

— Не надейтесь, прелестная кузина, — продолжал он с насмешливой

улыбкой, — что ваша сентиментальная невинность может справиться с хитростью

монахинь. Утомленные вашим упорством, опасаясь побега, они с радостью

отдали вас в мои руки ради собственной безопасности.

Он замолчал. Ужасная правда мгновенно открылась мне. «Моя

невинность — ах, нет — мое невежество, — мысленно простонала я, — эта роковая

ошибка, что в самой себе несет суровое наказание... Никогда не смогу я

простить себе этого непомерного легковерия».

— Моей матушке едва удалось убедить меня, — вновь заговорил

Мортимер, — что вас можно будет провести с помощью такого явного сговора: ведь

стоило вам минуту подумать, как вы бы поняли — никогда мужчина не

проникнет в обитель удалившихся от мира женщин иначе, чем при их

попустительстве. А вся эта погребальная мишура лишь позабавила меня в моем

торжестве. Разве можно было удержаться от улыбки, видя, как гроб с усопшим

супругом следует в свите живого, который захватил робкое сердце, еще не

ведающее о том, что оно бьется в руке хозяина?

Не в силах ни высказать, ни подавить жгучее негодование, вызванное этой

похвальбой, недостойной мужчины, этим изощренным коварством, я устре-

мила неотрывный взгляд на гроб лорда Лейстера, почти веря, что сейчас

Небеса явят мне чудо, воскресив моего единственного защитника. Ненавистный

обряд все же начался, как вдруг новое событие словно громом поразило не

только меня, но и всех присутствующих. Раздался дикий гортанный вопль,

пронзительный и ужасный. За ним последовал всезаглушающий,

громоподобный рев мятежа. Смертельная бледность покрыла лицо моего бесчеловечного

мучителя, который, как и его сотоварищи, тщетно озирался по сторонам,

ища, чем защитить себя. Движимые отчаянием, они ринулись было к выходу,

но тут же были сметены толпой разъяренных рабов. При виде свирепых лиц

и окровавленных рук я лишилась сознания, но, словно повинуясь высшему

повелению, очнулась в тот самый миг, когда Мортимеру был нанесен

последний, смертоносный удар и он, шатаясь, сделал несколько неверных шагов и с

предсмертным стоном рухнул на гроб лорда Лейстера, так небывало, так

незабываемо отмщенного. Окруженная вакханалией смерти во всех ее

чудовищных формах, я всякую минуту ожидала собственной погибели, которая,

несомненно, настигла бы меня, если бы не заступничество некоего испанца,

причастного к заговору рабов: тронутый моей женской слабостью и

нанесенными мне обидами, он с рыцарственностью, присущей этой нации, защитил

меня и отвел к месту общего сбора, заверив, что там я буду в безопасности.

Окаменев от ужаса, я смотрела, как разъяренные рабы носятся взад и вперед,

сваливая в свои хижины груды залитой кровью добычи, которую новые

убийства ежеминутно множили. Собрав вместе все, что считали разумным

сберечь, они стали нагружать это на лошадей и друг на друга, торопясь скрыться

в лесной чаще, через которую узкие тропы вели в недоступные укрытия в

горах. Моя дальнейшая судьба вызвала много споров на непонятном мне языке.

Не раз поднятые для удара руки и налитые кровью глаза сулили мне смерть,

но заступничество великодушного Эмануэля неизменно отводило от меня

удар. Возможно, однако, его искреннего участия ко мне оказалось бы

недостаточно, если бы один из рабов, которого все называли Эймор, внезапно не

встал на мою защиту. Он был одним из предводителей мятежа, и его решение

положило конец всяким спорам. Лошадей было так мало, что Эмануэль смог

раздобыть одну для меня, лишь отдав сотоварищам свою долю добычи,

которую ему предстояло везти.

Ярость между тем стала уступать место страху, и сознание вины

побуждало мятежников поспешить с отъездом. В путь тронулись около полуночи. В

молчании, ошеломленная и подавленная, я размышляла над этой чередой

ужасных событий, стараясь не выходить мыслью за пределы настоящей

минуты и даже не отваживаясь заглянуть в будущее. Дикие, неизвестные мне

люди, в ком притеснения их убитого хозяина выжгли все человеческие чувства,

уводили меня и мое дитя в неволю через страну, столь же дикую и

неизвестную мне; я находилась в полной власти двух новообретенных покровителей, и

безопасность моя зависела от того, насколько ревниво они караулят друг