радостным надеждам на встречу с нею, и образ ее заполнил собою комнату,

показавшуюся мне сейчас особенно пустынной и одинокой.

Я более не могла сдерживать свое нетерпеливое желание узнать о судьбе

моей Эллинор и, встретившись поутру с леди Арундел, настойчиво

приступила к ней с расспросами. Явное нежелание, с которым она согласилась мне

отвечать, утвердило меня в мысли о некой ужасной катастрофе, и, не будь я

заверена в том, что сестра жива, я решила бы, что ее утрата и есть то роковое

событие, о котором леди Арундел страшится сообщить мне. Но, уже получив

заверение, что Эллинор жива, и не имея более на свете никого, чья судьба

была бы мне ближе ее судьбы, я приготовилась стойко встретить известие о

новой беде, памятуя о том, что все самое страшное для меня уже совершилось.

Все мужество, на какое я оказалась способна, понадобилось мне, когда

после пугающе торжественных приготовлений, с помощью которых дружба

всегда стремится смягчать удары судьбы, леди Арундел положила передо мной

стопку листов, большая часть которых, казалось, была писана рукою сестры.

Я прижала к губам строки, начертанные милой мне рукой. Увы, эти листы

все еще хранятся у меня, и мне нужно лишь переписать их.

ИСТОРИЯ ЖИЗНИ ЭЛЛИНОР,

ОБРАЩЕННАЯ К МАТИЛЬДЕ

О ты, горячо любимая, но обделенная моим доверием, дорогая сестра

сердца моего, за кем оно с любовью следует по неведомым краям, быть

может, все еще скитаешься ты, жертва роковой привязанности! Прими в этих

записках, если они когда-нибудь лягут перед тобой, прощальное

свидетельство любви. Любовь эта была первым чувством, которое познала моя душа, она

же будет и последним. О ты, связанная со мною узами судьбы не менее тесно,

чем кровными узами (ибо от рождения нам было суждено остаться

неизвестными для всех, кроме друг друга), взгляни, я открываю тебе мое сердце, его

страсти, его гордость, его предубеждения — не осуждай их, сестра моя, как бы

они ни противоречили твоим. Отдай должное молчание, которое я по сей

день хранила, жертвам, которые я принесла, жертвам тем более достойным

признания, что душа моя всегда возмущалась против того, кто столь низко

принуждал тебя к ним, и подчинялась одной лишь тебе. Я знала благородную

деликатность твоих чувств и помышлений и не желала делать еще тяжелее

лежащее на них бремя, посвящая тебя в то, что вступило бы в противоречие с

твоим чувством долга. Ах, нет, я помнила про Уильямса и была с тех пор

осмотрительна, если и не была счастлива, но зная слишком хорошо, как

ужасны тайны, неопределенность и умолчания (не я ли провела целую

вечность в бесплодных догадках о твоей судьбе?), позволь мне спасти тебя от

жизни среди иллюзий, представив тебе эти печальные записки. Быть может,

эта непостижимая разлука окажется вечной. Тогда, если сердце мое никогда

более не вздрогнет от любви, как это бывало всякий раз, когда я прижимала

тебя к груди (а что-то говорит мне, что я более не испытаю этой отрады),

прими эту повесть как доказательство моей нежности к тебе, и о, моя милая,

несчастная сестра, пусть смягчит остроту твоего несчастья сознание, что

страдания, выпавшие на твою долю, не самые тяжкие.

В одной части моего рассказа мне пришлось бы быть уклончивой и

неискренней, если бы Небеса не устранили того, кто пользовался твоим

безграничным обожанием и о чьих душевных качествах мы судили столь различно.

Пусть простит меня всеблагое Небо, если мое суждение было ошибочным!

Остановись здесь, Матильда, если в душе твоей пробудилась тревога, и

хорошо взвесь, довольно ли у тебя в сердце любви ко мне, ибо она понадобится

мне вся, если только я не пожелаю кривить душой.

В тот памятный день, когда Небеса решили участь одной сестры и внесли

непоправимое смятение в судьбу другой, явив их взорам фаворита

Елизаветы, как прямо противоположны оказались впечатления сестер о натуре этого

человека! Поразительно, что, до того дня безусловно согласные во всем, они

впервые так решительно разошлись в своих суждениях, еще поразительнее

то, что каждый последующий день лишь подтверждал их разделившиеся

мнения. Ни глаз, ни разум не могли требовать большего, чем являл в своем лице

лорд Лейстер, баловень природы, равно как и разнообразных искусств... но

этим, по моему убеждению, и ограничивались его достоинства. Его сердце,

холодное от природы, очерствело вследствие того, что значительную часть

жизни он провел в леденящей атмосфере королевского двора. Безудержный в

своих замыслах, нерешительный и коварный в поступках, тиранический в

достижении своих целей, он неспособен был на долгую привязанность к тем,

над кем не мог властвовать. Честолюбие, гордость и тщеславие, эти главные

черты почти всякого характера, в нем так нераздельно слились и обрели

такую законченность под влиянием природной холодности, что часто их можно

было ошибкою принять за иные, более благородные качества. Ты предстала

перед его глазами в сиянии юности, в совершенстве красоты, осененная

величием королевского рода, в первом нежном расцвете пробудившейся любви.

Ты соединила в себе все чарующие свойства с теми, что были особенно

дороги сердцу, которое ты желала покорить, и оно было положено к твоим ногам.

Это был печальный миг, ибо он обрек тебя на все горести взаимной страсти

почти без единой ее радости! Увы, Матильда, будь ты воистину обожаема...

Впрочем, что изменилось бы от этого? Лишь мучительнее сделалось бы все,

что тебе суждено было испытать. И если кажущаяся страсть лорда Лейстера

имела в твоих глазах очарование истинной, я поступаю, быть может, дурно,

представляя ее в таком свете, но время притворства и умолчаний прошло, и

теперь мое измученное сердце не изречет ничего, кроме правды. Мое мнение

о его характере столь прочно установилось, что, хотя в моей жизни была

минута, когда судьба моя, казалось, всецело была в руках лорда Лейстера, я не

могла питать к нему уважение настолько, чтобы положиться на его решение.

И все же, из нежной жалости к тебе за твою неизменную и не заслуженную

им любовь, я воздержалась бы от столь резкого (в твоих глазах) суждения, но

тогда — повторяю еще раз — мои собственные поступки показались бы

странными и необъяснимыми.

Как глубоко отец Энтони и я сожалели о неосмотрительности, вследствие

которой в нашем уединенном приюте оказался столь опасный гость, нет

нужды повторять. Осторожность на этот раз оказалась союзницей страсти, и твоя

судьба, волею единственного оставшегося у тебя опекуна, была навсегда

соединена с судьбой твоего возлюбленного. Вскоре я поняла, что тщетно было

бы оспаривать главенствующее место, которое он занял в твоих

привязанностях, а так как собственных привязанностей я в то время еще не имела, то не

заглядывала далеко в будущее и безропотно последовала за тобой в замок Ке-

нильворт. Я, однако, восхищалась стойкостью любовного самообмана,

заставившего тебя мгновенно примириться с столь явно незначительным и жалким

положением, в какое ты была поставлена, и еще более — твоей полной

слепотой к собственному совершенству, позволившей тебе вообразить, будто

зоркие наблюдатели сочтут твое нынешнее ничтожное положение естественным

для тебя. С каким же изумлением я увидела, как любовь лорда Лейстера

навлекает такие унижения на ту, кто по природным свойствам и праву

рождения настолько выше его, сам же низко потакает себе во всем, пользуясь

единолично присвоенными правами.

Едва мы остались с тобою одни, как притязания этого негодяя Уильямса

наполнили нас ужасом, требовавшим немедленных решительных мер. Вся