Растерялись фашисты, никто из них уж не думал атаковать наши бомбардировщики, об одном теперь у них забота: как бы уцелеть самим. Не до жиру, быть бы живу! А Гурьев в азарт вошёл, точно ястреб носился в вороньей стае, — вот влево за «мессершмиттом» погнался... Пряхин за другим устремился в погоню...
Бой воздушный скоротечен. Он иногда лишь секунды длится, да только секунды эти долгими кажутся.
Видел Пряхин, как два «мессершмитта» загорелись, к земле полетели, третий окутался дымом, скрылся за облаками... Кидал зоркие взгляды то на командира, то на бомбардировщики, — будто бы удалось им бомбы сбросить на цель, — но дальше ничего не видел. В тот самый момент, когда догонял вражеского истребителя, другой «мессершмитт» из облаков вынырнул, из пушки ударил. Правое крыло дрогнуло, лист железа задрался, полощется, словно лоскут на ветру. Но Володя с боевого курса не отвернул, жертвы своей не оставил, — трахнул из пушки в бок «мессершмитту», — тот увернулся, пошёл в облака.
Пряхин оглядывает пространство и не видит никого — ни своих, ни чужих. Увлёкся боем, далеко в сторону отклонился.
Посмотрел на компас — развернулся на обратный курс, полетел домой.
На аэродроме — тишина. Стоянки самолётов пустые, эскадрилья в воздухе, на задании. Вылез Пряхин из самолёта, техника спрашивает:
— Что слышно о Гурьеве?
— Нет вестей, товарищ лейтенант. А вы? Видно, жарко было? «Семёрку»-то ишь как изрешетили!
Явился лейтенант на командный пункт, доложил начальнику штаба; сказал и о сбитых самолётах, да не знал, сколько их сбито и где теперь его командир Гурьев.
Не расспрашивал подробностей начальник штаба. Сам был лихим истребителем и знал: в жаркой схватке не всё видит лётчик. Да к тому же Пряхин и не горазд был расписывать свои доблести.
— Хорошо! — сказал начальник.— Подождем Гурьева.
Вышли они из землянки, смотрят в небо. А тут и чёрная точка над дальним холмом появилась, послышался знакомый рокот «четвёрки».
Гурьевский истребитель падал с неба камнем, но у края посадочной полосы выровнялся, земли коснулся мягко, катился недолго. Подрулил к стоянке и механики увидели: избита и исхлестана «четвёрка» изрядно, больше, чем пряхинская «семёрка».
Начальнику штаба Гурьев доложил:
— В воздушном бою мною сбито два самолёта.
Посмотрел на Пряхина. И взгляд его говорил: «А ты
сколько сбил?» Владимир пожал плечами, тихо проговорил:
— Тоже... будто бы два...
Гурьев возмутился:
— Что значит — «будто бы»? Говори твёрдо: «Сбил два самолёта!» Могу подтвердить: сам видел, как два «мессера» от твоих атак к земле посыпались.
И — к начальнику штаба:
— Ну, что за человек! Бьётся как лев, а доложить толком не может.
— Подождать надо, — робко заметил Пряхин. — Наземные войска сообщат. Им с земли виднее. А то, может, он задымил и к земле пошёл, а над лесом где-нибудь выровнялся и домой подался. Вот тогда и скажут: «Умирать полетел», смеяться станут.
— A-а... С ним говорить — пустое дело!
Обнял за плечо Пряхина, повёл в столовую. Но и за столом в дружеской беседе немногим больше поведал командиру ведомый.
К вечеру в штабе достоверно знали: мост разбит, бомбардировщики благополучно вернулись на базу. Пехотинцы, танкисты, артиллеристы видели, как наши два истребителя смело вступили в бой с шестёркой «мессершмиттов», четырёх сбили, а двух обратили в бегство. Из штаба армии поступил приказ: отважных лётчиков представить к наградам.
Эпизод как эпизод, другим бы, да в иных условиях, он честь и славу на всю жизнь составил, но лётчики-истребители в подобные переделки попадают часто. Не всякому, конечно, одни только удачи выпадали, но в каждой эскадрилье немало было храбрецов, изумлявших врагов и друзей беспредельной удалью и неизменным военным счастьем. Такими были Гурьев и Пряхин.
Скоро Гурьева назначили командиром эскадрильи, ведомым у него по-прежнему оставался Пряхин. И военное счастье им не изменяло. Когда однажды начальник штаба сказал им: «Вам снова выпала удача», Гурьев ответил в стиле Суворова: «Помилуй Бог! Раз удача, два удача... когда-нибудь и уменье надобно».
К весне 1942 года немцы потерпели на важнейших участках фронта сокрушительные поражения: наши войска разгромили их под Москвой, сорвали наступление и принудили к позиционным боям под Ленинградом. Но фашисты не унимались. Рвались к Сталинграду, бросали большие силы на Кавказ и на север. Ещё жива была бредовая идея поставить Россию на колени.
В день первого мая 1942 года высоко в небе появился фашистский истребитель. Скрываясь в кучевых облаках, немец передавал в эфир на ломаном русском языке:
— Ахтунг, ахтунг! Где ваш лючший воздушный боец Гурьев? Я Фридрих Брахвич, кавалер три железных креста. Приходи ко мне на небо и я буду тебя немножко убивайт.
В воздух поднялась ракета.
— Капитану Гурьеву — вылет!..
И когда Гурьев уже в кабине сидел, к нему подбежал командир полка.
— Атакуй с хвоста!.. Тебя поддержит Пряхин.
— Не надо Пряхина! Буду драться один. Слышите — один!..
И «четвёрка» рванулась с места.
Из землянки выбежали лётчики, механики, мотористы. Даже повара и официантки, медсестры и метеорологи... С волнением и тревогой провожали взглядом Гурьева.
Фридрих Брахвич не однажды появлялся в нашем небе — нагло вызывал лучшего лётчика, обещая по радио «немножко убивайт». И хотя никого из наших лётчиков ещё не сбил, но и сам уходил из зоны боя невредимым.
Брахвич был одним из лучших лётчиков-истребителей Германии, — ему сам Гитлер вручил за отвагу три Железных Креста. В небе Франции, Италии и Испании родилась его боевая слава, — там он сбил сорок самолётов и теперь появился в нашем родном небе, надеясь на столь же лёгкие победы. Для него фирма «Мессершмитт» изготовила специальный самолёт. На заводах Круппа отлили сверхпрочную сталь, в неё одели мотор и кабину. И как ни старались наши лётчики, не могли пробить броню его машины. Неравны были условия, — командир знал это и хотел послать на Брахвича двух истребителей, но капитан Гурьев пожелал драться один.
Понимая благородный порыв офицера, командир полка согласился. Но сердце его терзала тревога. И когда после взлёта Гурьева к нему подошёл Пряхин и попросился в воздух на помощь товарищу, чуть было не разрешил вылет, но потом одумался и сказал:
— Нет, не надо!
Советские лётчики свято хранили законы рыцарства. Не таков был прославленный ас Германии. Видя, как Гурьев пошёл на взлет, коршуном бросился на русского лётчика из-за облака — хотел поразить в момент, когда тот ещё не набрал скорость и не мог уклониться от удара. Однако Гурьев знал повадку фашистского разбойника: с минуту летел над самой землей, а когда самолёт набрал скорость, — свечой взмыл в небо. И с высоты атаковал «мессершмитт».
И все, кто наблюдал за воздушным боем — весь фронт от горизонта до горизонта, — изумлённо ахнули при виде молниеносного и точного удара.
— Молодец!.. Бей, не жалей!..— неслось по окопам.
Гурьев ещё и ещё повторил атаку — и каждый раз стрелял метко, пули попадали в мотор, в кабину, но самолёт не загорался и немецкий лётчик оставался невредимым. Даже как будто смеялся над Гурьевым, покачивал рыжей бородой, словно бы говорил: «Ваши пули меня не берут, и я их совсем не боюсь».
Действительно, броня, покрывавшая мотор и кабину, была непробиваемой. Вражеский самолёт можно было одолеть только тараном. И Гурьев пошёл на таран. Сделал смелый маневр, набрал высоту, зашёл фашистскому пирату в хвост и включил газ на полную мощность. «Четвёрка» его дрожала от напряжения, мотор звенел, — казалось, он не выдержит и вот-вот разлетится на куски. И всё-таки «мессершмитт» не приближался. Самолёты имели равную скорость.
У Гурьева кончились боеприпасы. Таран не состоялся, стрелять было нечем. Фашист, оглядываясь на наш самолёт, мотал бородой и смеялся: дескать, не родился, ещё у вас в России лётчик, который бы меня, воздушного волка, одолеть сумел.