В другой раз наши ребята трубу с дьявольским свистом на него запустят. В ней много дыр просверлено и из каждой огонь вылетает. И визжит она словно поросенок резаный. Они, немцы, после таких концертов всю ночь спать не могут. Они к нам однажды листовку забросили:

«Ты, Иван немытый, когда научишься воевать по правилам? Зачем трубы с самолёта бросаешь, тряпки в небе зажигаешь?

Твой до гроба Фриц».

Самолёт ПО-2, летающий ночью, они «пьяным Густавом» назвали. Есть у них в маленьких городках извозчик, который по ночам нечистоты вывозит. Везет он свою бочку по мостовой, гремит колесами, а если пьяный, так и поёт ещё.

На мгновение Пряхин вообразил, как бы расхохотались друзья — те счастливчики, что сейчас летают на истребителях, — что он в своём боевом полёте будет трубу на немцев кидать и паклю горящую развешивать, — повалились бы со смеху. Такое он и во сне кошмарном вообразить не мог.

Отошёл в сторонку, прилег на пожухлую осеннюю траву, задумался. Механик с серьёзным видом смолил туго связанную в узлы паклю, прикреплял к ней парашютики, укладывал в банки. «А как зажигать будет?» — думал лейтенант о штурмане, и хотел было по праву командира сказать механику, что опасная, мол, это затея — с огнем в воздухе играть, но сообразил: «Не впервой тут им, чай, они уж приспособились». И вообразил, как зажигалкой воспламеняет штурман факел, бросает его за борт. «И с трубами они... наладились».

И решил ни во что не вмешиваться, а принять безропотно все игры, тут заведённые.

После обеда штурман завалился спать. Натягивая на себя кожаный реглан, он как бы между прочим заметил сидевшему на топчане Владимиру:

— Вы тоже... ложитесь. Тут у нас ночью почти все работают.

Топчан сколотил из двух чурбанов и одной широкой доски лётчик, не вернувшийся с задания. Владимир растянулся на нём, укрылся шинелью, — реглана у него не было, — и тотчас заснул. Во сне видел самолёт, летевший над полем боя; летел он не по-людски, а боком, на одном крыле, и лётчик стоял на капоте двигателя и размахивал длинной трубой. Внизу же вместо немцев бегали стайки ребят, показывали на самолёт и смеялись, смеялись очень громко и что-то говорили, — над самым ухом, и даже дёргали за руку: «Ночью мы летаем. Привыкайте, лейтенант!»

У изголовья стоял командир эскадрильи и чему-то смеялся. Штурман посвечивал фонариком над картой, уточнял маршрут.

— Они тут в районе Ладош наступление готовят, — говорил командир, — так мы им, сукиным детям, ни часа отдыха не дадим. Все ночи летать будем. Вы на карте школу и три сосны пометьте, тут они штаб корпуса разместили. Вам задание: в распыл его пустить.

Наклонился над планшетом Владимира. Показал на изгиб озера.

— Тут школа — видите? Это цель. Пометьте красным карандашом. Вы на них бомбы, потом эрэски, и как увидите бегущих немцев...— в чём мать родила, как тараканы, — вы их тогда трубой по башке. А?..

И комэск снова засмеялся.

Штурман чертил маршрут. Чертил он небрежно, без линейки. Пряхин же наносил линии аккуратно, он во всем любил точность и красоту. У него была линейка и, кроме чёрного карандаша, в планшете, в специальном гнезде, торчал хорошо заточенный красно-синий карандаш.

Полёт был назначен на полночь — время, когда жизнь в окопах замирает, а над линией фронта то тут, то там взлетает в воздух шальная ракета и её змееподобный хвост чертит по небу свой трепетный искрящийся след.

Оставалось полтора часа до вылета. Владимир прилёг на свой топчан, но сон к нему не шёл, и он, решительно поднявшись, стал не спеша одеваться, прилаживая шлем, очки, летную сумку. Проверил пистолет и две обоймы к нему. И когда всё было готово, шагнул за порог землянки.

Аэродром жил своей обычной боевой жизнью. Где-то на краю лётного поля рокотал мотор самолёта, в другой стороне с неба «валилась» вернувшаяся с задания машина. Огней не было, и знаков на посадочной полосе Владимир не видел, — с тревогой подумал: «Взлететь-то взлечу, а как садиться буду?..» Но потом, приглядевшись и освоившись с темнотой, увидел на лётном поле красные огни. Они как волчьи глаза, мерцали в ночи, показывая лётчикам направление взлёта и посадки. Где-то на краю поля методично постукивал движок — видно, передвижная электростанция.

Владимир держался правой стороны поля. Здесь в ряд, на порядочном отдалении друг от друга, стояли три машины. Лейтенант шёл к дальней из них, — то была его «тройка».

Под крылом возились штурман Чёрный и механик Трофимов. Они подвешивали длинную трубу. Один конец крепили к крылу, а другой к хвостовому оперению.

— А если сорвется на взлете? — с плохо скрытой тревогой спросил командир.

— Не сорвётся, — сказал штурман.— Мы сделали зажимы, у нас отлажено. Вот смотрите: я дергаю за веревочку, и — труба летит. Внутри срабатывает взрыватель — его изобрёл наш механик, — и труба летит, кувыркаясь в воздухе, и — горит.

Пряхин не понимал, как устроен взрыватель, почему труба будет гореть в воздухе, но догадался: в нее набито тряпье или пакля, и все это обильно смочено бензином и мазутом. Было опасение, что от трубы загорится и самолёт, но он боялся показать свой страх и вопросов не задавал.

Штурман пояснял:

— Труба наша долго в воздухе болтается, а если ветер, так и летит над окопами. Немец-то спросонья, думает, что конец света пришел.

— Ясно, — сказал командир, как бы успокаиваясь и давая добро на трубу с парашютом, и на трещотки, которые к бомбам прикрепляются, и на другие «шалости». Про себя он всё это считал детской забавой и очень бы не хотел, чтобы и дома его родители, и все его знакомые узнали бы о маленьких фанерных самолётах, на которых он будет летать, и особенно об этих глупых спектаклях. Представил, как бы они все смеялись и говорили: «А мы думали, Владимир на больших самолётах летает».

Сел в кабину, осветил фонариком приборы, их было мало: часы, высотомер, указатель скорости, компас, — не то, что в настоящем боевом самолёте. Мысленно повторил курс к цели и обратно, посмотрел на небо: пойду на взлёт — луна будет слева, стану возвращаться — луна будет справа.

Просмотрел метеосводку — направление и скорость ветра. Ветер наверху и ветер внизу. Всё это то самое основное, что должен помнить лётчик, и ещё, конечно, многое другое, следует ему знать.

За несколько минут до взлёта занял место в задней кабине штурман.

Стрелка часов отсчитывала последнюю минуту перед вылетом.

Подошёл комэск, ступил на крыло, горячо задышал в лицо Пряхину.

— Ну, лейтенант, задание вам серьёзное — школа, штаб. У вас две ракеты. Бросайте всё по порядку: вначале бомбы, фрицы ошалело повыскочат, а вы их ракетами. Ну, уж а потом — всем остальным.

Комэск ударил Пряхина по плечу:

— С Богом!

Летели низко, над лесом; под крылья то слева, то справа наползали свинцовые рукава многочисленных в этих краях лесных речушек, высвечивали матовым серебром чаши озер и болот. Непроницаемо сурово тянулся казавшийся бесконечным лес. И чудилось Владимиру, что ему не будет конца, и не выйдут они на обширную поляну, в правой стороне которой по некрутому склону сбегают к озеру домики села со школой.

В ушах стоял невообразимый шум и треск, — не сразу вспомнил, что к бомбам привязаны трещотки.

Повернулся к штурману, — тот во весь рот, счастливо, торжествующе смеялся. Правую руку свесил за борт и показывал под крыло, Пряхин понимающе склонил голову. Штурманский жест он перевёл так: там внизу уже всполошились немцы.

Лейтенант улыбнулся своим мыслям. Он не верил, что немцы так глупы и наивны, но если представить сонного, над ухом которого вдруг что-то оглушительно затрещит...

И всё-таки затеянный ими ночной «аттракцион» не вязался с его представлениями о ночном полёте. Ну, ладно, самолёт хотя и маленький, но ведь под крыльями бомбы и два реактивных снаряда, но эти трещотки, труба...

Так думал Пряхин, направляя самолёт над кроной деревьев и всё чаще взглядывая на мигающий зеленоватым огоньком циферблат часов, — стрелка уж приближалась к тому делению, за которым внизу должна показаться по­ляна. Но под крыльями непроницаемо темно стелился лес. И вдруг тревога холодной змеёй заползла в сердце: а если ошиблись курсом! — но нет, вот впереди заголубел край поляны, а там шахматными клетками зачернели кубики домов, матовым зеркалом рисовалось озеро, показалась школа...