Украдкой, мимолётно, он всё чаще поглядывал на юную соседку и к своей досаде, недоумению и в то же время с какой-то скрытой, тайной радостью находил, что нравится ему Наташа всё больше, и теперь уже не так, как вчера, когда у него возникла игривая мысль поволочиться за ней, развлечься. Теперь Наташа вдруг от него отдалилась, казалась недоступной, чужой, но такой обаятельной и красивой, что он не смел подолгу задерживать на ней взгляда; боялся, как бы она не заметила загоревшейся в его глазах страсти, не посмеялась бы над ним, не растоптала бы презрительным холодным взглядом.

Борис ненавидел Разуваева и его дружков. Зачем они здесь? Что за совхоз, в котором они работают? И что там делает у них Наташа? — терзали душу вопросы. Переводил взгляд на Игоря Придорогина — чистенького херувимчика с карими счастливыми глазами. «Ученик и подручный Натальи Сергеевны!» Что ещё за подручный? Зачем? Впрочем, к этому зла не питал. Мал и зелен, чтобы представлять соперника. На толстяка-пчеловода старался не смотреть. Он для Бориса был живым укором,— толст, сонлив, и оживляется только во время еды. Но вот Разуваев... Староват, пожалуй, уж седина закустилась в висках, однако строен, умён. К тому ж, директор. По здешним масштабам шишка, чёрт побери!..

Но что это он говорит? Товарный выход мёда, себестоимость, чистая прибыль.

До этой минуты не вникавший в слова директора и даже не слушавший его, Борис отвлёкся от горестных дум, стал слушать. Директор говорил:

— Мы в вас поверили, Наталья Сергеевна, дали полную самостоятельность, дельных помощников, и вы не обманули наших ожиданий. Третий год вашей работы принёс совхозу десять тысяч чистой прибыли. Мне приятно здесь вам объявить приказ по совхозу: пасеку выводим на уровень двухсот ульев, возводим её в ранг отделения и вас назначаем начальником отделения с окладом в триста рублей. На пасеке будет два плотника, два сторожа и три пчеловода. В ваше распоряжение выделяем два автомобиля: грузовой для вывоза ульев в места интенсивного взятка и легковой для оперативных разъездов.

Все эти слова произнесены были без тени улыбки, в стиле деловых докладов, и для Бориса Качана явились откровением, ещё более утверждавшим его в самых ужасных предположениях. Она работает на совхозной пасеке, она его подчиненная,— у них давно завязан любовный роман. Вот только как этот роман развивается, к чему клонятся их отношения — этого Борис пока уразуметь не мог. Каким-то особым, внутренним затаённым чувством слышал неслаженность их отношений, видел пропасть, разверзшуюся между ними,— и тайно радовался несчастью своего соперника, грел у сердца и лелеял свою собственную надежду, и слышал, чувствовал, как с каждой минутой надежда эта перерастает в страсть, в одно-единственное стремление, составлявшее суть его жизни.

Борис Качан понял: он влюбился,— непоправимо, глубоко, и мысль о Наташе станет теперь главенствующей в его жизни, и как бы ни сложились их отношения,— он может быть отвергнут,— как этот... надутый и важный директор,— Борис, почему-то был уверен в этом,— всё равно: он будет любить, он будет счастлив. Борис знает: думать он теперь будет только о ней, и стремиться будет только к ней одной. Вот ведь и теперь: он хоть на неё и не смотрит — почти не смотрит — он хоть и слушает других, но лишь те слова задерживаются в сознании, в которых упоминается она или что-нибудь такое, что бы относилось к ней, к её делам и жизни.

Борис смотрит на целителя,— тот сидит рядом с Наташей и беспечно болтает то с ней, то с отцом её, сидящим от него по другую руку. И Качан долго думает: зачем он здесь, как смеет так просто и беззаботно болтать с Наташей?

Целитель изящно, красиво одет, на нём дорогая тройка, новенькая рубашка, яркий галстук. Свет люстры золотит волнистую седую шевелюру, сверкает искрами в тёмных молодых глазах. Молодых?.. Ему, наверное, за пятьдесят. Но почему он так нелепо хорош и весел? Почему?.. Наконец, почему он, а не я сижу рядом с нею и не наклоняюсь так близко к её волосам, щеке, не болтаю с ней о пустяках?

Вопросы, вопросы... Они сведут меня с ума. Нет! Не сведут! Пусть они шумят в голове,— вопросы! — сладко шумят, горячо и весело. Вот оно, оказывается, счастье — любить! А я не знал. Почти тридцать лет живу на свете и не знал.

Много было в тот вечер речей, много смеха, неподдельного, почти детского веселья. Наталья разливала из самовара чай, угощала сливками, мёдом, соками и вареньем. Сиротливо стояла посреди стола бутылка коньяка. Директор раскрыть её не решился, а его товарищи сделать этого не посмели. Вначале она сильно занимала воображение Качана,— и, наверное, отец Наташин вожделенно ждал счастливого момента, но затем и они о бутылке забыли.

Расставались за полночь, и всем было хорошо — веселью, шуткам не было конца.

Дома, не раздеваясь и не включая свет, Борис прилёг на диван и стал вслушиваться во внутреннюю, многообразную и таинственную жизнь своего организма. «Здоровье, теперь как никогда мне нужно здоровье». Обратил внимание на лёгкое, ясное течение мысли. В голове всё было светло, воздушно, и думы бежали резво, как будто на крыльях, и их подгонял тёплый свежий ветерок. Давно не ощущал такого состояния. Что сделалось со мной? Любовь! Она и голову очищает. Как странно и как славно сознавать это. Вспомнил: он во весь вечер не выпил и одной рюмки спиртного и не выкурил папиросы. Был в гостях и — не пил, не курил. И будто бы даже ел мало.

Вспомнились ему записки о Мальцеве. Вот человек! Мало ест и много работает. Он и тогда, прочитав записки, подумал: ...мало ест и много работает. И тут, у Натальи за столом, собрались люди: мало едят и не пьют совсем. Казалось бы наоборот, сельская жизнь располагает к обильной еде и спиртным возлияниям.

Образ Мальцева тогда не вызвал в его душе горячего порыва. Слишком далеко от него всё это. Мальцев, конечно, человек уникальный, но не такого типа личность годится ему в образцы.

Вернул Морозову записки — ничего не сказал, но теперь они ему припомнились.

Мальцевское самоотвержение, суровая простота и яростное трудолюбие тревожили его совесть, вставали перед ним живым укором.

Он постарался забыть о прочитанном. Теперь же, подумав обо всём этом, почувствовал, как внутри у него всё засосало, заныло, будто бы включился насос и все внутренности стал вытягивать. Борис взял со стола пачку сигарет и закурил. Первые затяжки делал часто, дым вдыхал глубоко. Наголодался. И тут же в голове услышал знакомый шум, лёгкое, привычное головокружение. Приятная истома разлилась по телу. И будто бы ток крови усилился, и сердце заработало резвее.

Не выпил. Был в гостях и не выпил глотка вина. Да скажи я приятелям — не поверят,— усмехнулся Борис.

Хотел припомнить вечер без вина, просто вечер, рабочий, будничный — и то находился случай пропустить рюмку-другую. Не вечером, так днем — на работе глотнуть спирта — благо его много в лаборатории,— кто-то принесет бутылку вина, а то обедать пойдут в ресторан. Пожалуй, пять последних лет он пил каждый день. Понемногу, для сугрева, для порядка, к случаю и без случая, с поводом и без повода — пьёт и не умирает. А она говорит, алкоголь не выводится из организма две недели. Выходит, я всегда пьян? Но я живу, тружусь и радуюсь жизни. Чепуха какая!

Негромко, неуверенно раздавалась в его сознании критика в адрес соседки; он скорее восхищался ею, изумлялся трезвости суждений, глубине и мудрости взгляда на жизнь. Странное, редко встречающееся совпадение: красота и ум. Но всё-таки... Всё-таки, она не права, иначе, если принять на веру её точку зрения, то и он, и многие его товарищи, коллеги,— они тоже всегда пьяны.

И что же?.. Что они собой представляют? — невольно он становился на её позиции. Они во время работы болтают о пустяках, часто выходят, толкутся в коридорах, в местах курения. Бездельники! Живые трупы! Ведь если по совести...— что они за работники? Кто из них трудится честно, изо дня в день — долгие годы, как Мальцев? Кто борется, создает новое! И я с ними. Некогда кипели в груди страсти, мечтал удивить, поразить, создать новые машины, стать доктором, член-корром... Огонь потух, порывы смолкли. Тлею и плыву по течению. А теперь и вовсе,— тупик, упёрся в стену.