Завтра соберутся агитаторы. Среди них будут и рядовые бойцы, и командиры, младшие, средние, старшие. Этих людей предстоит еще больше накалить ненавистью к фашизму, подсказать пути к сердцу бойца. Чтобы они в свою очередь научили стойкости сотни и тысячи других, потому что в излучине Дона, у Воронежа, на юге — вот они эти места на карте, словно обагренные кровью, — идут кровопролитные бои за свободу и независимость Родины. Об этом завтра расскажет агитаторам командир бригады.

— Значит, семинар агитаторов, — сказал Беляев, оторвавшись наконец от карты и как бы спустившись с небес на землю, политую человеческим потом и кровью. — Какие темы? — Он заглянул в бумаги. — Текущий момент в Отечественной войне... Боевая выучка войск, железная дисциплина, строжайший порядок. Задачи агитаторов в выполнении приказов... Выступление командира бригады... Хорошо, я буду говорить с агитаторами. Но если хочешь знать, мне самому нужен хороший агитатор, такой, чтобы доброй палкой «агитировал». Я тебе со всей откровенностью скажу... — Беляев был возбужден. — Может, мелочью покажется... по сравнению с тем, что происходит на Дону, в стране, в мире. Но личное оно... и потому важное... Не один год с ним брюхом сопки утюжили, с Мельником-то. А тут такое случилось. В худшее не верю. И совесть чиста. Но видел ты сегодня... Аннушка и Наталья... девушка эта. Никак не вычеркнешь, как говорится... Ну, что скажешь? Твоего слова жду, начальник политотдела. Этим-то я и мучаюсь.

Дейнека улыбался.

Отъезд Мельника и перемена в полку заставили Щербака мучительно передумать все происшедшее за эти последние месяцы. Он чувствовал и собственную вину. Видимо, и сам где-то в чем-то сплоховал, недосмотрел. И прежде всего виноват в том, что примирился, миндальничал с начальником штаба Борским, ветрогоном и хвастуном. Кем и почему был он прислан на должность начальника штаба полка, Щербак не знал, да и не желал знать. Верно, пожалели как инвалида. Надо освободиться от человека, который может подвести в любую минуту весь коллектив...

Вчерашняя история укрепила его в этом намерении, хоть командир бригады и проявляет к Борскому непонятную терпимость: за серьезный проступок при комплектовании маршевой роты ограничился взысканием.

На сей раз справедливости потребовал помощник воентехника Зайдера, Федор Нехода, добряк и мастер на все руки.

Щербак внимательно выслушал Неходу, который докладывал взволнованно и сбивчиво, затем приказал вызвать Зайдера.

— Он не придет, товарищ комиссар, — ответил Нехода.

— То есть как «не придет»?

— Он сказал, что не будет никому жаловаться.

— Комиссар приказал.

Вскоре все прояснилось. Зайдер вместе с Неходой задумали соорудить настоящий самоходный танк, который помог бы командирам в обучении войск, как этого требует фронт: видно, слова командира бригады о необходимости ликвидировать танкобоязнь крепко тронули оружейников. Они пришли к Борскому возбужденные и торжественные.

Борский встретил их насмешливо.

— Так, так... — протянул он. — Значит, танк? А винтовки у вас все приведены в порядок? Ну что ж, действуйте. Завтра объявляю поверку вашей богадельне и пусть только одно ружье найду не того... — будет вам и танк, и все прочее. Выслуживаетесь?

Оружейники ушли оскорбленные. Зайдер отправился горевать к себе в мастерскую, а Нехода ввалился гневный к комиссару полка и рассказал все.

Щербак успокоил оружейников, обещал поддержку во всех начинаниях, тотчас же позвонил начальнику политотдела и доложил об инициативе работников тыла. А сам снова задумался.

Что за человек этот Борский? Нe раз пытался толковать с ним по душам. Получается разговор. И исчезает у комиссара настороженность и строгость. Сидит перед ним полумуж, полуюноша неугомонного, даже буйного склада, никак не влезающий в рамки строгой армейской службы. Увлекся рыбной ловлей, хищничал на реке, убивал рыбу и однажды даже прислал комиссару нескольких жирных сомят, чем Иринушка, жена, была весьма довольна. А Щербак, покосившись на сковороду, сказал:

— Был бы я дома, обратно отправил бы этому рыболову. Не иначе как взятка за снисходительность.

Затем началась история с Зайдером, который отказался выдавать взрывчатку для рыбацких забав Борского. Начальнику штаба досталось на партийном собрании, и он дал слово прекратить браконьерство.

— Кто ты такой? — спрашивал его Щербак после собрания. — Объясни мне, пожалуйста. Мог бы стать любимцем полка, если хочешь знать. Все у тебя есть: и грамотность, и красота, и веселость. Бахвальство твое от молодости и красоты, понимаю. Избалован ты и начальством и бабами. Но забываешь подчас, что идет война и спрос нынче в десять раз жестче. Что прощаем по мирному времени — за то караем по военному. Доверена тебе большая работа, должность начальника штаба полка, а ты порой как мальчишка. Забываешь, что за тобой кое-что числится. Взять хотя бы Папушу...

В истории с Папушей, которого в конце концов раскусили здесь, Борский занял самую гнилую позицию. Когда дело дошло до Особого, Борский ходил выручать Папушу, и, если бы не Верка, кто знает, чем бы все это кончилось. Тогда Щербак, не на шутку обозленный, толковал с Борским начистоту.

— Ты зачем, скажи на милость, сам в пропасть лезешь? Мне начальник Особого отдела говорил, что ты ходатайствовал за проходимца.

— Неправда. Сначала меня вызывали как свидетеля. А потом я уже ходил сам.

— Зачем?

— Чтобы не казаться себе подлецом.

— А точнее?

— Точнее уж некуда. Я тоже виноват. Сначала пил с ним, а потом на него же капал. На следствии.

— Зачем же ты связался с ним?

— Ошибка вышла. Не разобрался поначалу. А за ошибки отвечать надо.

Чем-то понравился тогда Щербаку Борский. Может, потому понравился, что сам тоже не сразу разобрался во вновь присланном комбате, ожесточенном войной и поражениями, пристрастившемся к водке.

Что-то неодолимое восстало в Щербаке против комиссара батальона, нескладного, слабогрудого Соболькова, бывшего доцента литературы, когда тот однажды нерешительно вдвинулся в его кабинет (он вообще не входил, а вдвигался всем туловищем, сутуловатый, с опущенным левым плечом).

— У нас в батальоне нелады, товарищ комиссар, — сказал Собольков. И рассказал все, что знал о Папуше и его дружбе с Борским.

— Куда же смотрит комиссар? — хмуро спросил Щербак.

— Вот пришел... — Собольков едва улыбнулся.

— Сигнализируешь? Может, не рубить с плеча? — спросил Щербак, помолчав. — Все же как-никак фронтовик. А на фронте чарка, брат, того... С чаркой, может, людям умирать веселее. Согласен?

— Нет, не согласен. — Собольков наивно моргал белесыми ресницами.

Щербак оторопел.

— Почему же ты не согласен?

— Потому что он разлагает батальон. А вы приучаете меня к равнодушию.

Щербак встал со стула и внимательно стал изучать Соболькова.

— Послушайте, Собольков...

— Слушаю, товарищ комиссар.

Но Щербак больше ничего не сказал. Он отпустил Соболькова и долго ходил по землянкам третьего батальона, беседуя с бойцами, старшинами, взводными, с коммунистами и комсомольцами. Потом он пришел к Соболькову в землянку, и они вместе отправились к Папуше, который оказался и на этот раз пьян.

Когда они остались одни, Щербак протянул руку комиссару батальона.

— Извини, брат. Я тебя не так понял сегодня.

— Я думаю, что вы меня поняли правильно, но не захотели считаться.

— Может быть, твоя правда. Папушу мы уберем. И будем судить, как пораженца.

— Не надо слишком сурово. Он просто сорвался с резьбы.

— Откуда вы знаете... эту резьбу?

Собольков не ответил. Он смотрел на Щербака, но думал уже, казалось, о другом. Есть такие люди, одержимые чем-то, какими-то своими идеями. Щербак видел таких.

— До войны у меня был отличный кабинет с библиотекой во всю стену, — сказал наконец Собольков, очнувшись, — но никогда не передумывал я столько всякой всячины, сколько здесь, в этой полутемной землянке. Тем более что обстановка... этот комбат — порождение войны и равнодушия. Я писал. Только не отсылал вам. Напишу политдонесение, спрячу, успокоюсь на денек-другой: как будто совершил акт борьбы, кому-то душу излил, с кем-то поделился. Считал некрасивым кляузничать. С ним толковал, убеждал. Только он — вот... — Собольков постучал пальцем о стол. — Ну, думал, образумится. Терпел, мирился, не хотел, как говорится, выносить сор из избы. Тем более что не очень-то вы... ну, как сказать... не очень-то расположены, что ли, ко мне... Но потом решил — до конца надо. Был у меня в жизни случай, когда я за собственное равнодушие поплатился... Вы, может быть, торопитесь, товарищ комиссар?