Не читал книгу и сам Дейнека. Почему? Почему комбриг читал, а он нет? И Собольков покойный, тот наверняка читал. А Дейнека нет, не читал.

Червячок зависти опять поднял голову, пошевелил ею, но тут же смущенно спрятал. Потому что трудно было Дейнеке успеть за этим эпосом, когда сам, своими руками творил иной и, прав Беляев, не менее величественный эпос. Комсомольцы тех лет, чего скрывать, несли в руках факелы мировой революции, гневно сжигали богов и богинь и пьедесталы, на которых они восседали. «Гнев, о богиня, воспой...» Тогда решался вопрос бытия Республики. В кулацких ямах прел хлеб. Из-за угла убили селькора Малиновского. Погиб Павлик Морозов. Нэпманы разъезжали в фаэтонах, а крупье в казино кричали: «Игра сделана».

Но игра далеко еще не была сделана. Вскоре задымили Кузнецк и Магнитка. Кадры в период реконструкции решали все. Решала все техника. В деревне решался вопрос: кто — кого. В стране все решали от мала до велика. И комсомолец Дейнека тоже решал. Он учился на рабфаке, решал алгебраические задачи, потом поступил в институт народного образования, затем стал директором школы. Избрали секретарем райкома — и все хозяйство, и посевные площади, и сорняки на полях, и тракторы, которые простаивали, и олимпиады художественной самодеятельности, и механический завод с его неповоротливым директором, и прекрасные скакуны, которыми гордился район, — все это обступило, ошеломило поначалу, вопило: решай, решай, решай...

«Илиада» оставалась сама по себе, как нечто давно решенное, как свет дальней звезды, незаметной и холодноватой. Пути Дейнеки никогда не скрещивались с путями древнего грека Гомера. Тут за советской литературой никак не угонишься. Прочитал «Разгром», подоспела «Гидроцентраль». Одолел эту «гидру», захлестнули «Время, вперед!», «Поднятая целина», «Аристократы», «Человек меняет кожу»... Он читал много, но урывками, потому что приходилось ездить, совещаться, выступать на собраниях и конференциях, проводить заседания бюро, беседовать с колхозниками, вызванивать запасные части для тракторов, строить клубы, бани, амбары, стадионы, школы, изучать философию марксизма. Но все же не отставал. Старался быть, как говорится, на уровне. А «Илиаду» пропустил.

А теперь вот понадобилась она, потому что был человеком самолюбивым и жадным к знанию, нетерпимым к собственным прорешкам. Черт знает, хорошо это или плохо, когда подхлестывает тебя чужой успех, когда стремишься стать вровень с тем, кто кажется тебе побогаче духом, знаниями, опытом? Коммунистично это или самый что ни на есть пережиток, «родимое пятно» капитализма в сознании?

Эпос одолевался туговато, по страничке-две в день. Герои «Илиады» были почти современными людьми, а события чем-то напоминали нынешнюю гигантскую битву, о которой тоже будут сложены поэмы...

В дверь постучали. Наверно, Марат, ординарец, который каждый вечер пропадал в клубе на репетициях — он отлично пел казахские народные песни.

Вошел командир бригады.

Дейнека встал, смущенный необычным визитом, — полковник ни разу не появлялся в его холостяцком заповеднике.

Не ожидая приглашения, Беляев тяжело опустился на табуретку, стоявшую у стола, и обратил внимание на книгу под висящей на проводе лампочкой.

— Дождь еще льет? — спросил Дейнека.

— Воробьиная ночь, — ответил Беляев.

— Шинель-то снимите... — Дейнека был несколько растерян. — Чайку надо бы, да сахар вышел. — Он покраснел. — Марат, мой ординарец, на спевке, вечно поет...

— Увлекаетесь? — спросил Беляев, перелистывая книгу.

— С опозданием... — Краска смущения не исчезла, а, наоборот, еще больше залила лицо. Полковник невзначай проник в его тайну. — Снимите шинель, Алексей Иванович. Вы промокли.

— Не сахарный. Кстати, почему без сахара сидите, начальник политотдела?

— Пайковый вышел, а так...

— Марат у вас — шляпа.

— Может быть...

Полковник прочитал вслух:

— «С битвы пришел ты? О лучше б, несчастный, на ней ты погибнул, мужем сраженный могучим, моим прежде бывшим супругом...» — Как тебе нравятся эти страсти, батальонный комиссар? Где достал книжицу?

— Привезли из Чкалова. По моей просьбе.

— «Моим прежде бывшим супругом»... — повторил Беляев. — Чем-то очень сегодняшним звучат эти слова. Бывший супруг... Ты мне дашь почитать книжку-то? После того как сам одолеешь.

— Охотно.

— По исторической части ведь собирался я. Учителем. Эхнатон, Аменхотеп четвертый, Рамзесы — фараоны были такие. Университет кончал, потом призвали в армию по спецнабору, так и остался. А то бы мне возиться с тетрадками да дневниками...

Дейнека подумал: «Что с ним, с командиром бригады? Зачем пришел? Неужто снова скучает? Не может быть. Такой никогда не скучает».

А Беляев, словно услышав мысли собеседника, сказал:

— Вы, наверное, думаете себе — зачем пожаловал этот полковник? Неужто и впрямь погибает от одиночества? — Командир бригады помолчал и снова заглянул в книгу: — «Оного дня, как, воздвигшие спор, воспылали враждою...» Я плохо знал этого Соболькова. Что, дельный был человек?

Дейнека, сидевший на кровати, встал и одернул гимнастерку под поясом, который успел уже затянуть. Имя Соболькова, произнесенное полковником, звучало панихидой. Он рассказал полковнику все, что знал о Соболькове. Сказал и о том, что прочили его в агитаторы полка. И вместе с его словами словно вошел в комнату сам Собольков, с наивными белесыми глазами, чуть скошенной шеей и едва опущенным плечом.

— Это был лучший участник наших семинаров, — сказал Дейнека, вспомнив развернутые и проникновенные выступления комиссара батальона. — Впрочем, не в них дело. Он «доходил» до бойцов. Они любили его.

— А мы? — опросил командир бригады.

Дейнека помолчал. Ему почудилось, что комбриг, казалось бы сдержанно воспринявший смерть Соболькова, прячет в душе бурю и считает, пожалуй, его, начальника политотдела, косвенным виновником.

— Мы его ценили, — сказал наконец Дейнека. — В любви, правда, не объяснялись. Да и нужды в этом не было, право... На войне как на войне.

— Завтра строевой смотр, — сказал командир бригады, вставая. — Затем зашел. Торжественный строевой смотр полков бригады. С музыкой, песнями, знаменами и гостями из округа. Побольше медной музыки надо. Мало ее в нашей армии, да и вообще в жизни. А она ободряет, поднимает дух войск. Я прошу политотдел...

— Есть, строевой смотр, — ответил Дейнека. — Мои люди в частях. И будут в частях.

Беляев взялся за тугую портупею.

— Не дам отдыха. Не оставлю лазейки для печальных мыслей. Как переносите сырость?

Этот вопрос был задан неожиданно, без всякой связи со сказанным только что, и поэтому Дейнека вдруг подумал: «Вот он зачем пришел. Как переносите сырость?»

— Не беспокоит позвоночник? — продолжал Беляев. — Вы жаловались как-то: в сырую погоду хуже вам...

— Да, в сырую погоду хуже, — подтвердил Дейнека, всматриваясь в полковника. — Побаливает вечерами.

— К врачам ходите?

— Никак нет.

— Надо с врачами подружить. Вам особенно.

— Ну их, право...

— Приказываю.

Это было странное приказание, недопустимый тон, совершенно неуместное проявление власти. Тем не менее Дейнека выпрямился, привычно став по команде «Смирно». Их было двое здесь, и официально приказной тон звучал чуть-чуть комично.

Но командир бригады, видимо, не находил ничего необычного в своем поведении. Это понял Дейнека.

— Приказываю немедленно организовать серьезную медицинскую консультацию... консилиум, созвать профессоров... Самому поехать к самым выдающимся врачам, черт побери! Проверить здоровье, позвоночник, сердце, легкие, почки всякие. Никакой дурацкой верховой езды. Никакого риска.