— Очень приятно воспользоваться, — сказал Чешуёв. — Так вы насчет меня, что живу не по средствам?

— Ага, — с облегчением признался Невара, теперь избавленный от необходимости задавать ряд грубых вопросов. — Как же мы объясним? Общественность настораживается. Ваша жена получает сколько?

— Двести тридцать, — объявил Чешуёв. — До трехсот.

— Больше меня, — уважительно произнес участковый. — И вы получаете восемьдесят. Не совестно есть кусок жены? Эх, мужики. А все же и эти деньги не объясняют. Может, наследство вам было? Завещание? Дарственная?

Очень хотелось участковому Неваре утвердиться в мыслях о дарственной. И списал бы он тогда это дело.

— Нет, — сказал Чешуёв. — Не было ничего. Мы экономим. И храним деньги в сберегательной кассе. Там набегают проценты.

Тут же и представилась участковому зеленая вывеска некоей отвлеченной сберкассы, и плакатик в окне — дамочка пухлявенькая мчится на веревке за катером, объясняя эту свою красивую жизнь стихами:

«Крутит, — подумал участковый. — Нахальничает». — И сказал:

— Я, товарищ Чешуёв, ничего, но профилактически предупреждаю.

— В смысле чего? — вызывающе спросил Чешуёв.

— В смысле нетрудовых доходов, — многозначительно сказал участковый.

Да, начался сущий ад.

Первые вести принес сын Николай из сингапурской спецшколы.

— Папа, — сказал Николай, — меня из юных следопытов погнали. Командир сказал, что следопыт должен хранить в чистоте анкету.

— А у тебя, — холодея, спросил Чешуёв, — чем анкета запятнана?

— Командир сказал, что у меня по родительской линии шатко.

Вторую весть принес композитор кино Иосиф Бабуц. Он транспортировал в переписку ноты музыки к кинофильму «Страхи и подоплеки». И доложил, что, когда он шел к Чешуёву, и когда от него — Бабуца вежливо брали под руку и препровождали.

— «Извините, портфельчик у вас чем загружен?» — рассказывал бледный, но тем не менее верный друг Иосиф Бабуц. — Посмотрели, полистали ноты. В комнате отдыха личного состава рояль там стоял. Один старшина взял ноты, дунул с листа. Нет, говорит, всамделишные ноты, не для отмазки. Только очень, говорит, мелодия синкопированная. А, говорят, письменно поручиться можете, что Чешуёв не международный барышник? Могу, говорю, поручиться даже, что он не лошадиный барышник. Пришлось такой документ им оставить. Признался бы ты, Виталий, во всем. В доходах своих. Прекратил свои дерзкие действия.

— Нет, — угрюмо сказал Чешуёв. — Я словом связан. Я людей выручаю.

— А тебе оперативники нервы истреплют. Вот с какой стати у тебя возле подъезда инвалид с весами от службы быта стоит второй день, предлагает всех взвешивать? Что здесь, бойкое место, крытый рынок, бани, метро? Это не просто так инвалид, это наружное за тобой наблюдение. Ты, — сказал тертый калач Иосиф Бабуц, — по простоте душевной все думаешь, что вот пионеры пришли по сбору макулатуры, а это карлики из следственного отдела, гримированные под пионеров. И никакие не цыгане звонят тебе в дверь, не погорельцы из Гомеля, не водопроводчик, не бригада по обследованию общей подвижности населения, а все под видом их — оперы. Им ничего не стоит наружность сменить. У них резиновых масок полная пазуха, а костюмы сплошь двухсторонние. Костюм вывернул, маску сменил — и вот был только что капитан дальнего плавания, а вот уже идет за тобой заслуженный чабан Бурятской республики, участник ВДНХ.

Чешуёв, не знавший всех этих тонкостей, запаниковал.

И в «Музсоюзе» Чешуёву основательно изгадили настроение.

— Виталий, — окликнули его. — Вас требовал к себе управляющий. — С тяжелым сердцем пошел Чешуёв по учреждению — холлом, где бюсты великих композиторов, причем Паганини, если бы постричь под бокс — вылитый участковый Невара, и на второй этаж, мимо комнаты трудовой славы, где висели портреты передовиков-переписчиков Вознесьенского, Кикотя, Лебедева-Анисина-Бодунова и Антонинова, и галерейкой мимо окошечка кассы, где на черной доске висели фото злостных невыполняльщиков плана, а среди них он сам, Чешуёв.

— Виталий, — сказал управляющий и притворил плотно двери. — Ты был мне как сын. Ты даже на переписке Прокофьева давал триста процентов нормы. Но что мы имеем теперь, и ко мне приходила милиция насчет твоих заработков. Ты живешь не по средствам. Ты стал нечестен? Отчего ты свернул производственную активность?

— Графоспазм развился, — лживо сказал Чешуёв. Сложил птичьей лапой пальцы, ссимулировал судорогу и показал управляющему. — Почти совсем пером не владею. Профзаболевание.

— Нет, — сказал управляющий. — Не туда ты куда-то идешь. И, может быть, я даже жалею, что стал крестником сына твоего Николая. Но мы будем биться за твое возвращение к торжеству идеалов, и я прикрепляю к тебе буксир из ударников в лице товарищей Вознесьенского, Кикотя, Лебедева-Анисина-Бодунова и Антонинова.

В угнетенных чувствах возвращался домой Чешуёв. Зашедши в аптеку, он грубо сказал белой продавщице ручного отдела:

— От нервов!

Получив облатку, он съел из нее половину пилюль, но лучше ему не стало. В сумерках Чешуёв достиг своего кооператива «Квартет» и увидел пенсионера Авдюкова, вбегающего в подъезд дома-башни напротив с чем-то завернутым в плед.

— Дашь на маленькую — что скажу! — приветствовал Чешуёва монтер лифтов Барыбин.

— Дам, — сказал Чешуёв. — Говори, отщепенец.

— А вот, — сказал монтер лифтов Барыбин, — видел ты, куда Авдюков побежал? Шестую ночь коротает в том доме-башне на площадке десятого этажа. Зять припер Авдюкову прибор ПНВ. Прибор ночного видения. Батарейки одни чего стоят — серебряно-цинковые. Авдюков ночами в ПНВ твою жизнь изучает.

— На, — надломленно произнес Чешуёв. — На два рубля.

И нажал кнопку вызова.

— С-ш, Чешуёв, — сказал монтер лифтов Барыбин. — Ты друг людей, я тебе еще одну ясность внесу. Подскочил ко мне третьего дня этот, в водолазном джемпере, с четвертого этажа. А что, говорит, товарищ рабочий, из чего организована обивка в кабинах лифтов, что два года уже стоит дом, а дети в лифтах ничего нацарапать не могут? А это, я ему говорю, из эпоксидных смол облицовка. Есть в науке мазь такая, эпоксидная смола. И берет ее разве что победит или эрзац-алмаз. И теперь, Чешуёв, я понял, что не зря водолазник обо всем вызнавал. Сегодня целый день катал в лифте, и ты ахнешь сейчас — зачем.

Тотчас Чешуёв и увидел, войдя в кабину. Здесь нацарапано было окошко тюрьмы с чьей-то мизерной мордой по-за решеткой, а ниже и текстик:

— Барыбин, — спросил Чешуёв, — ты знаешь, сколько водки должен выпить человек, чтобы забыться?

— Кубометр, — сказал, подумав, Барыбин. — Не менее как кубометр. А то, может, и вообще такого количества нету.

И дома Чешуёв лег в постель, импортированную из республики АРЕ, принял еще пилюлю от нервности, заметил также и текст на облатке: «Из побочных явлений отмечаются следующие: сухость во рту, частичное выпадение зрения, иногда смена пола на противоположный». Но столь отвратительно было на душе Чешуёва, что даже о таком тяжелом побочном явлении, как смена пола на противоположный, он безучастно подумал: пускай. Правда, будет несколько странновато — у одного мальчика две родные мамы.

И всю ночь не спал Чешуёв, ворочался, и кровать из АРЕ скрипела под ним, как парусник, раз пять обогнувший мыс Горн. И все же уснул он под утро, совершенно измотанный, с мыслью о том, что, если так пойдет дальше, то пора звонить юниорам на старое место жительства, вызывать на новое место жительства юниора Виктора, который не проходит в пищевой институт на факультет брожения, отчего и терять ему в жизни нечего.