Тайга была сведена, выкорчевана в округе гектаров на сто с лишком, площадка спланирована бульдозерами, вырыты котлованы под фундаменты. Сколько видел глаз, до самой реденькой, изуродованной леспромхозом тайги, лежала взъерошенная, кое-где обтаявшая уже от снега земля, по дорогам, перекрестившим эту землю вдоль и поперек, ползала всякая, досель Марией не виданная техника. В котловане, где работала их бригада, светили мощные прожекторы, забытые первой сменой; и странным при полном безлюдье казался мертвенно-белый свет, озарявший словно бы на полуслове запнувшиеся два бульдозера.
Их бригада потянулась к бытовке. Набились в вагончик, включили еще не остывшую электропечь, обложенную силикатным кирпичом, сели додремывать, дожидаясь первого самосвала с бетоном.
Мария Ивановна, как бы закрепляя начатую вчера дружбу, положила голову, замотанную шерстяным платком, на плечо Марии. «Я подремлю еще? И ты привались ко мне, давани. Когда еще бетоновозка-то придет…» — «Спите, девки, — подхватила Анастасия Филипповна. — Сну нет, не купишь. За песни да за сон не надо целый милиён! Как ты, Маруся, нонеча? Голова не болит, похмелиться не надо? А то бы я сбегала. На наш щет, на ваши деньги!» Мария отвечала, что чувствует себя сегодня вроде получше с утра, а что касается похмелки, то за ней дело не станет.
— Да ланно пустое молоть! — сердито оборвала их Мария Ивановна. — Пьяницы каки отыскались! Мало без вас ее хлещут. Дайте поспать…
Пахло от нее чем-то знакомым, деревенским, кислым — это, наверное, стойко хранил запах пуховый платок. И крепко ударяло «Беломором»: старухи всю дорогу смолили в вахтовке папиросы. «В мозгах продират, ты тоже привыкай», — объяснила Анастасия Филипповна, когда Мария спросила, чего это они так усердствуют с утра, себя и людей не жалеют. «Если есть оно, здоровье, дак есть, — отмахнулась Мария Ивановна. — У меня вон как голова болеть начинает, мочи нет никакой, дак ты тут хошь кури, хошь не кури!..»
Сейчас она и на самом деле задремала, всхрапнула тяжко и, очнувшись, строго выпрямилась, поправила съехавший платок, продолжала клевать носом, уже сидя прямо. Мария тоже слышала, что неодолимо уходит в дрему: в Москве три часа ночи, самый сон.
Дверь бытовки, распахнув, швырнули наотмашь. Влетела Софья Павловна Ефимова, начальник их СМУ, спросила на торопливом полукрике:
— Валя? Досыпаете? «Зилок» с бетоном пришел, давайте, девчата! Днем, как подразвезет, еще бабка надвое сказала, пройдут ли машины в котлован… Жарко обещает солнце.
— Сыпали-сыпали… — отозвалась недовольно Валентина, молодая, очень физически сильная женщина, их бригадир. — Всю глину с карьеров на съезды ссыпали… Неужто опять без бетона загорать будем?
— Не от меня зависит! — Софья Павловна, раздобыв в кармане пачку «Шипки», прикурила от спирали электропечи и снова поторопила: — Валя, ждет парень. Новенький, не набаловался еще, раньше всех проскочил, так вы уж его не держите…
Разобрав лопаты, женщины потянулись из вагончика. Мария замешкалась на пороге, ловя между мелькавшими сапогами выроненные рукавицы. Когда выпрямилась, увидела, что Ефимова смотрит на нее.
— Ну как? — спросила, усмехнувшись. — Жилитесь? Не сдаетесь? Втянетесь, ничего. Приходите вечером, чайком побалуемся, поговорим… Москву вспомним. Я ведь тоже москвичка, тридцатилетней давности…
— Приду… — не сразу пообещала Мария. — Если смогу… Устаю пока очень, не акклиматизировалась еще…
— Ничего. Русская баба — жилистая! Втянетесь… Прожектора выключите, вон там рубильник, видите? Ангару поуродовали, чтобы этим разгильдяям тыщи свечей палить зря.
Закусив уголком рта сигарету, насунув на лоб серую цигейковую ушанку, Ефимова заторопилась дальше по участку. Мария, сойдя в котлован, опустила ручку рубильника. Прожекторы погасли. Так просто, а ни у кого не возникло желания…
Глубокий, как овраг, с завалившимися кое-где от осенних ливней бортами, котлован был полон солнцем, грохотом кузовов съезжающих и выезжающих самосвалов, — бетон уже пошел вовсю, — скрипом крановых стрел, лязгом бадей, опрокидывающих бетон в опалубку подколенников, веселой толчеей людских перекличек. Бригада скучилась возле самосвала, соскребла бетон с днища задранного кузова. Мария Ивановна и Нина — так звали малолетку — работали вибраторами в деревянной опалубке башмака фундамента.
— Маруся, давай к нам в пару! — позвала Мария Ивановна.
Мария включила вибратор, уже без испуга услышав, как он забился у ней в руках, утопила в сопротивляющемся скрежещущем крупной галькой месиве. Заняла найденную удобную позу: чуть согнувшись, налегла на рукоятку, слепо и старательно принялась водить вибратором в этом минеральном сумраке между арматурой. Вверх — вниз, вправо — влево. И думала раздраженно, что Мария Ивановна не оговорилась, позвав ее «в пару». Малолетка не особенно утруждала себя: погрузив вибратор в бетон, она едва шевелила им, дремала с открытыми глазами, а старательная машина взбивала коктейль в одном месте.
— Вот бы меня сейчас кто засватал! — крикнула Мария Ивановна, показав в улыбке стальные зубы. — Я бы квашню знатно замесила. С энтим опытом!
Жилы на лбу у ней напряглись, толстые щеки подрагивали, побагровев от натуги, ноги в трикотажных грязных брюках были расставлены широко и прочно.
— У нас в деревне, где я в девушках жила, было прежде заведено. Каку девку засватали, она должна сама квашню вымесить и большой каравай испечь. Ну, ина таку ковригу состряпат, откусишь — на ломте все зубы знать! А мне за Колю мово взамуж сильно хотелось, я месила ночь-полночь., Ну, ничего, понравился каравай…
— Нинка! — сказала Мария Ивановна погодя. — Ты считаешь, тебя на свете хитрей нет? Прямо на чужом горбе в рай поедешь?
— А что я вам? — лениво огрызнулась Нина.
Мария покосилась на нее. Лицо малолетки — курносенькое, по-сибирски узкоглазое, со смуглым румянцем на щеках — было равнодушным и отсутствующим.
— Ничего! Руками ворочай шибше. Не надейси, другие поработают, а ты получку слупишь!
— А вам-то что? Вы, что ли, за меня работаете?
— Кто же? Будет непромес, раковины, с кого спрос?
— Уж прямо!
Мария тоже замедлила ставшие тяжко-привычными движения: заболел резко бок, не вздохнуть.
«Ночь не спала малолетка, — позавидовала вдруг неприязненно, — а свеженькая, глазки ясные, как у примерной школьницы. Александр бы на нее посмотрел — то-то, небось начал вокруг крыльями грести!.. Ну и черт с ним! Болит? Болит, конечно…»
— Уморилась, Маруся? Побледнела даже, — сказала Мария Ивановна. — Передохни, покурим минут пяток… А ты куда отправилась? Или тоже изустала? — окликнула она Нину.
— В туалет. Нельзя, что ли?
— В «тувалет»! — передразнила Мария Ивановна. — Грамотная, от работы отлынивать…
Мария с трудом разогнула поясницу, пытаясь продохнуть сквозь боль. Села на ящик, расслабилась.
Нахлынуло ушедшее было в отъездно-приездной суете, воспаленное, болезненное сожаление о минувшем невозвратно времени, о служении верном, — была ведь и усердна и терпелива, — за которое воздалось так щедро…
Обида мучила: уж очень долго продолжалось неведение! Мария иногда находила при уборке то чужую помаду, то обломок расчески с застрявшими волосами, то шпильки. Спрашивала полушутливо мужа, тот невозмутимо пожимал плечами, и Мария старалась припомнить, какая из бывших недавно у них в гостях знакомых красится такой помадой, кто носит пучок.
Поженились они с Александром сложившимися людьми. Марии было много за тридцать, Александру — за сорок. Вместе с Александром всю жизнь жила мать, и женился он, когда матери стали необходимы помощь и уход. Соскучившаяся в одиноком житье, Мария с радостью взяла на себя хозяйственные хлопоты; терпела капризы старухи, потакала холостым привычкам мужа. Детей у них не было: на пятом десятке Александр не захотел их заводить. Старуха тоже требовала от сына и невестки удобства и тишины, а не внуков.
Однако известно, что нет ничего тайного, что рано или поздно не стало бы явным. Неделю назад по дороге в главк Мария заскочила домой переодеться: неожиданно настало весеннее радостное тепло. Открыла дверь своим ключом, увидела на вешалке плащ мужа. Обрадовалась: в этот час муж должен был быть в заводоуправлении. Рядом висело красное, почти детское пальтишко. Желая узнать, кто у них в гостях, Мария рванула дверь в большую комнату и тут же захлопнула, облившись стыдом.