— Что? Она religiense[9]?

— Religiense? Господи, ничего подобного!

— Но не ходить даже в Румс…

— Она здесь с тетушкой, а та больна. Поэтому они редко появляются на людях.

— Ах, это просто ужасно! Однако в Румс она все же бывает. Ты ведь сам говорил, что познакомился с ней там.

— Да, — холодно признался он. — Именно по этой причине она теперь избегает туда заглядывать.

— О, Трейси, бедняжка мой! — с состраданием воскликнула сестра. — Как же ты будешь волочиться за ней, раз она не проявляет к тебе расположения?

— Нельзя сказать, что нет.

— Вот как? Но тогда…

— Скорее, она меня боится. Однако заинтригована. Я, как ты выразилась, волочусь за ней ради ее собственного, ну и моего, конечно, блага. Но через несколько дней они уезжают. И тогда rons![10] — он поднялся. — А где же наш честный Дик?

— Не смей так гнусно называть его! Я этого не потерплю!

— Гнусно, дорогая? Гнусно? Но, насколько я понимаю, у тебя не появилось пока оснований называть его бесчестным Диком, а?

— Не смей, слышишь, не смей! — заверещала она и прикрыла уши руками.

Его светлость тихо засмеялся.

— Ох, Лавиния, советую тебе поскорей избавиться от этих мигреней, ибо поверь мне, это самый верный способ надоесть мужчине.

— Убирайся! Уходи! — кричала она. — Ты меня дразнишь и дразнишь, пока это не становится уже совершенно невыносимым, а я вовсе не хочу быть сварливой! Пожалуйста, прошу тебя, уйди!

— Я как раз собирался это сделать, дорогая. Надеюсь, ты изыщешь средства к излечению до моего следующего приезда. Прошу, передай мой привет дос… достопочтенному Дику.

Она протянула брату ручку.

— Приезжай поскорей! — умоляющим тоном протянула она. — Завтра мне будет лучше. А сегодня так разболелась голова, что я уже плакать готова от боли и отчаяния!

— К сожалению, я намереваюсь покинуть Бат через день-другой. Но ничто не может доставить мне большего удовольствия, чем исполнить твое пожелание, — он педантично расцеловал ее пальчики и направился к выходу. У двери остановился и обернулся с насмешливой улыбкой. — Кстати, зовут ее… Диана, — и с этими словами герцог вышел, отвесив поклон, а Лавиния зарылась лицом в подушки и зарыдала.

Именно в этой позе нашел ее Ричард минут двадцать спустя и был так нежен и проявил такое сочувствие, что вскоре она утешилась и они очень мило провели вечер за игрой в пикет.

В разгар игры она вдруг схватила его за запястье.

— Дики! Знаешь, Дики, мне так хочется домой!

— Домой? Что ты имеешь в виду? Не…

— Да-да, в Уинчем! Почему бы нет?

— Ты и правда этого хочешь, дорогая? — голос его дрожал от радостного изумления, карты выпали из рук.

— Да, хочу! Но только отвези меня туда поскорее, пока я не передумала. В Уинчеме всегда так хорошо спалось, а здесь я ночи напролет не смыкаю глаз и голова так страшно болит! Отвези меня домой, и я постараюсь быть лучшей женой, чем прежде… О, Дики, как я была капризна и огорчала тебя! Но я не хотела… Почему ты мне позволял? — быстро обогнув стол, она опустилась перед мужем на колени, не обращая ни малейшего внимания на смятые оборки платья. — Я подлая, эгоистичная женщина! — в голосе ее звучало искреннее отвращение к себе. — Но я обязательно исправлюсь, обещаю! Ты не должен позволять мне быть плохой, слышишь, Дики? Не должен!

Он обнял жену за круглые плечи и нежно привлек к себе.

— Вот приедем в Уинчем и обещаю, что буду страшно суров с тобой, милая, — сказал он и засмеялся, пытаясь таким образом скрыть глубокое волнение, охватившее его. — И сделаю из тебя образцовую жену и хозяйку.

— И я научусь сбивать масло, — подхватила она, — и буду носить домашнее платье из канифаса с муслиновым фартуком и наколкой! О, да-да, именно, платье из канифаса! — вскочив, она весело закружилась по комнате. — Я буду в нем само очарование, верно, Ричард?

— Совершенно прелестной, Лавиния!

— Непременно! Ах, так едем же домой, прямо сейчас! Только сперва мне надо забрать несколько новых платьев у Маргериты.

— Чтобы сбивать в них масло, дорогая? — не удержался он.

Она не обратила внимания на эту его ремарку.

— Да, домашнее платье… А что, если сшить его из шелкового газа, или простегать нижнюю юбку? Или то и другое вместе?.. — она задумалась. — Знаешь, Дики, я стану законодательницей сельской моды!

В ответ Дики только вздохнул.

Не далее, чем в десяти минутах ходьбы от дома леди Лавинии на Квин-сквер проживала некая мадам Томпсон, вдова. Она обитала в Бате вот уже лет пятнадцать. У нее и поселились мисс Элизабет Болей со своей племянницей Дианой. Мадам Томпсон училась с мисс Элизабет в церковной школе, когда обе они были еще девочками, и с тех самых пор дамы поддерживали дружбу, время от времени навещая друг друга, но чаще удовлетворяясь обменом длиннющими посланиями в эпистолярном жанре, являвшими собой смесь разных малозначительных новостей, густо сдобренных сплетнями, со слабыми потугами на юмор со стороны мисс Элизабет и заунывной воркотней и жалобами вдовы.

Мадам Томпсон страшно обрадовалась, получив от мисс Болей письмо, где та просила принять ее с племянницей в Бате недели на три. Добрая женщина была просто в восторге, что на ее многочисленные приглашения наконец откликнулись, и незамедлительно сочинила ответ, выражавший ее радость по этому поводу. Она выделила для мисс Болей лучшую спальню в доме и приготовилась окружить заботой подругу, которая, насколько она понимала, ехала в Бат с целью сменить обстановку и подышать лечебным морским воздухом после перенесенной ею долгой изнурительной болезни.

И вот обе дамы прибыли в назначенный срок: старшая — маленькая и хрупкая, с по-птичьи быстрыми движениями; младшая — довольно высокая и грациозная, точно ива, с огромными ясными глазами, что бесстрашно взирали на мир, и трагическим ртом, обычно скрывавшим веселое расположение духа и намекавшим на склонность смотреть на жизнь с ее мрачной стороны.

Мадам Томпсон, видевшая Диану впервые, не преминула отметить это печальное выражение рта в беседе с мисс Элизабет, или Бетти, как она чаще ее называла, когда в день приезда они расположились у камина, а Диана отправилась к себе в комнату.

Мисс Бетти лишь угрюмо покачала головой и высказала предположение, что ее дражайшая Ди рано или поздно влюбится в какого-нибудь мужчину, а по ее мнению, ни один мужчина в мире любви не заслуживает.

— И если уж влюбится, то непременно на веки вечные, — добавила она, энергично звякая вязальными спицами. — Уж я-то знаю эти страстные натуры!

— Она смотрит так меланхолично… — заметила вдова.

— Вот тут ты ошибаешься, — ответила мисс Бетти. — У этого дитя самый солнечный нрав и самое доброе сердечко в мире, Господь благослови ее, мою душеньку! Однако не отрицаю, она бывает и несчастна. Мало того, я видела, как она буквально выплакивала свои хорошенькие глазки из-за какого-то дохлого щенка!.. А так она вполне весела и довольна.

— Боюсь, что у меня ей будет скучно! — с сожалением в голосе заметила мадам Томпсон. — Ах, если бы мой милый сынок Джордж был дома, он бы развлек ее…

— Не расстраивайся, дорогая! Уверяю, после того образа жизни, что этой зимой вела Диана в городе, в семье ее друзей, она вовсе не будет возражать против тишины и покоя.

Что бы там ни думала Диана о тишине и покое, она, во всяком случае, не жаловалась и вскоре вполне освоилась в доме гостеприимной хозяйки.

Утром все они выходили на прогулку. Шли пешком до Эссембли-рум, где мисс Бетти пила воды, неспешно расхаживая взад и вперед по залу с подругой с одной стороны и племянницей с другой. Знакомых в Бате у мадам Томпсон было немного, а те немногие были люди ее возраста и взглядов и редко посещали людные кварталы, где собиралась модная светская публика. А потому Диане приходилось довольствоваться обществом двух пожилых дам, которые упоенно сплетничали и были при этом совершенно счастливы. Однако их беседы ничуть не казались девушке интересными.