Глаза у Вильки — больно смотреть; и ночью светятся. Если б сам не видел, в жизни бы не поверил.

Вот он какой, наш новый приятель. Он подошел, отпахнул пиджак и показал бутылку «Советского шампанского».

— Поздравить решил корифеев театрального и циркового искусства. Долго же вы песни вопили, пижоны. Жалко с вами расставаться, да что поделаешь. Судьба — индейка... Юрочка, дитя мое, открой сей сосуд. Ты у нас главный интеллигент. Ну...

Мы выпили прямо из горлышка. Половину своей порции я пролил на новый шевиотовый костюм. Темно-синий. Его мне специально сшили перед выпускным вечером,

— Не журитесь, граф,— посоветовал Вилька.— Сбруя, конечно, на вас довольно элегантная, однако шкеры... пардон, сэр, я хотел сказать,—брюки не отвечают Возросшим требованиям. Где это видано, чтобы джентльмен носил брюки шириной каких-нибудь тридцать два сантиметра. Тридцать пять — вот что должно быть вашим идеалом. Отсюда мораль: не убивайтесь, граф. К тому же мамочка утречком приведет ваш костюмешник в порядок.

Этот нарочитый треп доконал меня.

— Лошак ты, Вилька,— сказал я.— Вот ты кто,— лошак.

Сказал и обрадовался: обычно мне не удавалось вывести Вильку из себя, хоть он и нервный; а тут он прямо-таки взвился, услышав «лошака». И с чего его так разобрало? Даже драться полез. Хорошо, что Глеб разнял. Кое-как помирил. И его успокоил, и меня. Вильке объяснил, что на «лошака» нечего обижаться. Лошак — это нечто вроде лошади, только гораздо сильнее, существо доброе, работящее и очень смышленое. А мне Глеб рассказал об одном южноамериканском циркаче Лос-Амба-тосе, гастролировавшем в Москве года четыре назад. Это Лос-Амбатос как-то повстречал Глеба, вырядившегося с иголочки, и сказал: «Мальчик, я есдил вес мир, много знай... эээ. Ты не есть манекен. Запоминай. В Англии, если желайт моральный убить какой-либо синьер, говорят о нем: он выглядить, как человек, который одет во все новий». ....

Отсюда Глеб сделал вывод, что я поступил благоразумно, слегка испортив новый костюм.

В общем все обошлось. Мы уселись на скамейку и задумались. Я все никак не мог понять, отчего это мы, трое, такие разные, а подружились. Ссоримся — и все равно дружим.

Вдруг Вилька вскочил со скамейки, сказал странным голосом:

— Глеб, а Глеб... Вот ты школу кончил. Что теперь делать будешь, что? О чем мечтаешь?

— О тройном стрекасате.

— Чо?..

— Это прыжок такой с трамплина. Три полных оборота через голову назад, а летишь при этом вперед. И еще обязательно отработаю такой партерный прыжочек: три "флик-фляка—двойной сальтоморталь с пируэтом.

— Двойное сальто-мортале,— поправил я. Глеб не согласился.

— У нас в цирке своя терминология. Вот бывает — мышцы болят, это когда долго не тренируешься. По-итальянски называется — корпо долоре. А мы говорим: у меня крепатура. Или, к примеру, сделал я в темпе по кругу десять арабских прыжков и подаю «продажу»... ну, значит, ручками — комплимент, улыбочка с возгласом «Валя!»... Да вы оба видели. А что такое «Валя!»? По-французски — вуа-ля, мол, смотрите, здорово получилось.

— Удивляюсь, зачем все коверкать...— начал было я, но Глеб огорошил:

— А зачем ты шифон шифоном обзываешь? По-французски шифон — тряпка. По какому праву обыкновенное летнее пальто величаешь макинтошем? Макинтош— это такой англичанин, он изобрел непромокаемый плащ. А ты — все наоборот!

Я всегда поражался, откуда Глеб знает всякую всячину? То, что он первый в литературе,— понятно. Читает взахлеб. Но разные там иностранные словечки и макинтоши...

Глеб угадал мои мысли.

— Всю эту чепуху, Юрка, я знаешь откуда узнал? До тридцать восьмого года к нам прорва иностранных артистов приезжала. Вместе работали, жили в общежитиях. Поневоле заговоришь. С одним по-немецки, с другим по-английски. Помаленьку кое-что наскреб. Как говорится, с миру по нитке, голый — без рубашки.

— А ну вас к лешему,— перебил его Вилька.— В кои-то веки потолковать задумал, а вы — про тряпки и макинтоши... Ты же так и не ответил мне, Глеб. Зачем тебе тройной стрекасат и двойное сальто с пируэтом?

Глеб удивился.

— Чудак-человек! Да это же трюки мирового класса. Обо мне в «Дас программ» писать будут... Есть такой рекламный журнал в Германии... Персональную ставку дадут. Сам Данкман обещал!

— Значит, к деньгам и славе рвешься? Данкман! Это кто? Небось самый главный циркач?

— Вроде бы. Только ты меня не понял, Вилька. Не в деньгах и не в славе дело. Просто они как тень в солнечный день: куда ты, туда и она Мне главное—добиться.

— Для чего?

— Фу-ты-ну-ты! Опять за свое. Я же цирковой артист, пойми это, Вилька. Ну и... Да каждому, у кого совесть и самолюбие есть, хочется работать лучше. Если все будут стараться, родине — польза.

— Большая родине польза от твоих стрекасатов.

— Большая,— Глеб и не подумал обидеться.— У одного стрекасат, у другого верхнее «до» получается, у третьего угля навалом... А сложить все вместе — польза.

— Шибко ты идейный,— фыркнул Вилька.'

И вот Тут-то Глеб рассердился. Неизвестно, почему:

— Дурак! Думаешь, если золотой клык вставил, так уж...— Глеб осекся: он понял, что спорол глупость.

— Давай-давай,— в голосе Вильки что-то дрогнуло.— Валяй дальше. Говори... Вот, мол, какой я, Глеб, хороший человек. Трудовой элемент со стажем, орденоносец, анкеточка y меня — загляденье. Под судом и следствием не бывал, И друг мой, Юрочка,— пай-мальчик: в царской армии не служил, с беляками не знался, а главное,—заметьте это, пожалуйста, возьмите на карандашик,—не было у Юрочки никогда колебаний в проведении генеральной линии. И осенью Юрочка поступает в театральный. А если провалится... в университет пойдет... в рыбный ннетитут, потому как в песне ясно указано: «Молодым... особенно если они чистенькие и с аттестатами... везде у нас дорога». Вот какие вы распрекрасные. А Вилька... Ясно— кто он! Карманник, вор. Пережиток прошлого в своем гнилом сознании... Паразит на теле общества. И ждет его кичман с надзирателем по имени Гражданин начальник!.. Эх, вы!.. Взять бы вас сейчас обоих за галстуки...

Вилька вдруг умолк. На душе у меня стало тоскливо-тоскливо, потому что я понял: Вилька сейчас плачет. Не навзрыд, а так— про себя, внутренне. И Глеб понял. Он словно язык проглотил. Умник! Брякнул чушь, а теперь выпутывайся. Да и как?

Помог Вилька. Он опять заговорил — хрипло, с трудом:

— Чистенькие... Я и сам был чистенький... Еще какой чистенький. Человек к ним — всей душой. Заботится... Как бы не запачкать. Домой к ним лишний раз не заглянешь. И сегодня... битых два часа сидел... ждал. Думаете, зачем я к вам пристыл?.. Тоже человек. От корешей сбежал —они на мокрое дело целились. Нарезал сюда. Притопал. Один, как волк... Вижу, однажды вечерком,— ангел идет, и часы у него на руке. Зачем,— думаю,— ангелу часы? Непорядок. Не по форме одет ангел. Сделал заявку, а ангел спрашивает: «Нож у тебя есть?» Удивился я, отвечаю: «Меняться хочешь? Давай. Так и быть, махну "перо на часы». Тогда этот ангел—смехота одна!—и ляпнул: «Я не к тому, чтобы меняться. Коли есть у тебя нож, значит, ты трус. Не отдам часов. Не боюсь тебя. Понял?»

Вилька коротко хохотнул и продолжал—уже спокойнее:

— Стоит ангел, петушится, а у самого брючки подрагивают. И так мне его вдруг жалко стало! Телок, сущий телок. Его, наверно, дома так воспитали — насчет ножа. Витает себе в облаках, порхает. Хорошо хоть, на меня нарвался. Финяк свой я давным-давно выкинул— насмотрелся, как он иной раз сам в лапу прыгает, особенно когда лапа эта под градусом или к дурной голове приделана... Так, значит, стою и размышляю: «Дурак-человек, а если б ты на зверя-урку напоролся? Железка в желудке— и хана!» И что самое смешное, стоит и ждет, чтобы ему приложили. Нет, чтобы дать мне по удостоверению личности или еще покрепче, да и рвануть когти. С финкой-то шутки плохи... Тут уж я не утерпел, вмешался.

— Да ты, Вилька, на меня не нападал. Разве мог я тебя ни с того ни с сего ударить! А насчет ножа... Я приемы знаю. Глеб меня научил, а его учил японец Осияма.