Долгие годы догмой нашей культуры было утверждение, что язык — абсолютная и исключительная привилегия человека, недосягаемая для других существ. В последние годы эта убежденность пошла на убыль. Произошло это отчасти благодаря многочисленным исследованиям жизни животных. Проводимые наблюдения показали, что. например обезьяны и дельфины проявляют такие поведенческие возможности, которые нам совсем не хочется за ними признавать. Аналогичные данные были получены и теми, кто занимался изучением человекообразных обезьян те оказались способными взаимодействовать с нами в обширных и даже рекурсивных лингвистических областяу.

Возможно, что еще в далеком прошлом люди пытались научить обезьян (таких, как шимпанзе, которые очень напоминают людей) разговаривать Но сообщение о систематической попытке такого рода впервые появилось в научной литературе только в 1930-х годах Два физиолога из Соединенных Штатов, супруги Келлогг, принялись воспитывать детеныша шимпанзе вместе со своим сыном. Задача эксперимента заключалась в том, чтобы научить шимпанзе говорить. Келлоггов постиг почти полный провал: шимпанзе не мог воспроизводить голосовые модуляции, необходимые для речи Но через несколько лет другая пара в Соединеных Штатах, супружеская чета Гарднеров, сочла, что проблема заключалась не в лингвистических способностях животного — просто, как всем известно, обезьяны проявляют больше способностей не в голосовой области, а в области жестикуляции. Гарднеры решили повторить эксперимент Келлоггов, на этот раз приняв в качестве системы лингвистических взаимодействий только язык знаков, использующийся во всем мире как язык глухонемых (рис. 61)^[14]. Уошо, как звали шимпанзе Гарднеров, показала, что она была способна не только научиться языку жестов (амслену), но и развиваться в нем. Эксперимент начался в 1966 г., когда Уошо был 1 год от роду. К тому времени, когда ей исполнилось 5 лет, Уошо выучила репертуар примерно из двухсот жестов, в том числе жестов, функционально эквивалентных существительным, глаголам и прилагательным разговорного языка.

Но сам по себе факт обучения нескольким движениям руки в ответ на поощрение — не бог весть какое достижение. Это знает любой цирковой дрессировщик. Вопрос заключается в другом: убеждают ли нас жесты Уошо в том, что она использует их «в языке», так же, как используют люди, разговаривающие на языке жестов? И сейчас, много лет спустя, после многих часов исследований многих других шимпанзе и горилл, обучавшихся различными группами экспериментаторов, ответ на этот вопрос яростно дискутируется лингвистами и биологами.

Разумеется, ответ зависит от того, что считать языком. Одни исследователи основной акцент делают на способности подопытных животных образовывать новые сочетания слов, другие пытаются найти зачатки закономерностей, напоминающих грамматические. Например, Люси, еще одна шимпанзе, которую, как и Уошо, пытались научить разговаривать жестами, назвала дыню «фруктом-напитком» или «сладким напитком>, а горькую редьку —»едой-плачем-крвпким». Хотя Уошо была обучена жесту «холодильник», она предпочитала сигнал «открой-пить-есть». Для нас вопрос о том, могут или не могут эти и многие другие аналогичные наблюдения рассматриваться как данные, свидетельствующие в пользу языка, может быть сформулирован точно. Могут ли подопытные приматы взаимодействовать с другими существами в языке знаков как в лингвистическом поле, проводя лингвистические различения

Рис. 61 Язык жестов принадлежит к числу не фонетических, a идеографических языков. На снимке: горилла Коко обучается жесту, означающему «машина» лингвистических различий? Пользуются ли они языком глухонемых при рекурсивных различениях совершаемых ими действий? Возможно, именно это сделала Люси, когда в спешке гнева, увидев, что ее человеческие «родители» собираются уходить, бросилась к ним и просигналила «Люси плакать». В этом примере «Люси» и «плаката — лингвистические единицы. Используя их, Люси вовлекла своих «родителей» в общую лингвистическую область, в которой произвела действие по лингвистическому различению. По мнению авторов этой книги, в данном случае Люси продемонстрировала, что она «оязычена».

То, что приматы могут взаимодействовать, используя язык знаков, отнюдь не означает, будто они могут использовать все его потенциальное богатство, проводя все те лингвистические различения, которые проводим мы, люди Например, в одном недавно проведенном эксперименте трех шимпанзе обучали способу лингвистического взаимодействия, по существу эквивалентному языку жестов, и сравнивали их способности делать обобщения^[15]. Различие между одной из обезьян, по кличке Лана, и двумя другими, Шерманом и Остином, состояло в том, что последние проявляли склонность к практическому использованию знаков и объектов при манипулировании окружающим во время взаимодействий с человеком или между собой.

Рис. 62. Межвидовое лингвистическое взаимодействие тогда как Лана обучилась более стереотипным лингвистическим взаимодействиям — взаимодействиям через компьютер. Особое внимание в эксперименте уделялось установлению соответствия между знаками и предметами. Трех животных обучали различать предметы двух типов: съедобные и несъедобные (рис. 63). Шимпанзе должны были разложить предметы на два подноса: съедобные на один, несъедобные на другой. Затем им предъявили новую серию предметов, которые они также должны были разложить на те же подносы. Все подопытные животные без труда справились с предложенной задачей. Затем шимпанзе познакомили с абстрактными визуальными изображениями, или лексикограммами, съедобных и несъедобных предметов. Обезьянам предложили расклассифицировать различные предметы по лексикограммам. Наконец, еще один тест состоял в том, чтобы сопоставить лексикограммы с новой серией предметов. По сравнению со своими партнерами Лана плохо справилась с этим тестом.

Проведенный эксперимент показал, что Шерман и Остин смогли участвовать в проведении лингвистического различения между двумя операциональными категориями — съедобным и несъедобным (т. е. в том, что мы как наблюдатели называем обобщением, или генерализацией), тогда как Лана этого не смогла. Видимо, большие способности, обнаруженные Шерманом и Остином в этом эксперименте, обусловлены большим разнообразием их «межличностных» взаимодействий по сравнению с тем, что имела Лана.

Рис. 63. Способность к обобщению в зависимости от различных историй лингвистического обучения

Все эти исследования лингвистических способностей высших приматов — шимпанзе, горилл и орангутанов — позволяют нам понять лингвистическую историю человека. Подопытные животные принадлежат

Рис. 64. Наша родословная к наследственным линиям, проходящим параллельно нашим наследственным линиям в непосредственной близости от них. Несмотря на 98 %-ное совпадение последовательностей нуклеиновых кислот приматов и человека, поведенческие предпочтения высших приматов сильно отличаются от наших. Возможно, это различие является тем фактором, которое ограничивает расширение их лингвистической сферы. В условиях богатой лингвистической сопряженности (как у Уошо) зти животные способны в нее проникнуть, однако природа и протяженность тех лингвистических полей, в которых они участвуют, ограничены. Впрочем, это неудивительно, так как различия между эволюционной историей высших приматов и людей должны быть функцией сохранения различных предпочтений в образе жизни Детали эволюционной истории структурных трансформаций приматов, которые привели к возникновению современного человека, неизвестны. Возможно, они таковыми и останутся К сожалению, социальная и лингвистическая жизнь не оставляет после себя заметных ископаемых остатков Можно сделать немало замечаний относительно скелетных изменений, связанных с положением тела и его движениями, способностью манипулировать, издавать звуки, мимикой, величиной и формой головного мозга, но весьма затруднительно реконструировать детали образа жизни, сохранившиеся на протяжении эволюции, которые возникли в результате многократного расширения наших лингвистических областей Мы можем с уверенностью yтверждать, что те изменения у первых гоминид, которые сделали возможным возникновение языка, имеют прямое касательство к их истории как общественных животных, характеризующихся тесными межперсональными отношениями, связанными с собиранием и распределением пищи. В таком образе жизни мы усматриваем сосуществование и сохранение явно противоречащих друг другу элементов поведения, к которым можно отнести, например, локальные межперсональные взаимодействия в небольших группах тесно взаимосвязанных между собой индивидов, делящих пищу, обладающих внешне независимой подвижностью, без потери эмоциональных привязанностей, в поисках пищи или эстетического пространства на протяжении весьма длительных периодов. Такой способ жизни открывает широкие возможности для разнообразных проявлений «трофал-лаксиса», позволяющего группе сохранять единство, пока сохраняется образ жизни. Этим целям вполне удовлетворяет лингваллаксис (лингвистический тро-фаллаксис). В отличие от химического трофаллаксиса общественных насекомых, лингвистический трифал-лаксис открывает возможности неограниченных рекурсий в связывании поведенческих возможностей общественных индивидов с изменениями в порождаемой ими социальной жизни без необходимости в континуальных физических взаимодействиях. Рассмотрим эту ситуацию более подробно.