— Знакомая Вашека Жамберка. Я должен был зайти к нему после обеда, я же тебе говорил. Мы редактировали его статью. А она тоже зашла, и мы втроем отправились искупаться.
Вера молчала. Потом лоретские колокольчики, совершенно для того не предназначенные, попробовали вызвонить ехидную мелодию:
— Почему же Вашек не проводил ее сам, раз это его знакомая?
— Ему плохо стало. Он домой ушел.
Она опять замолчала. Мне тоже не хотелось разговаривать. Вместо того, чтобы объясняться, я был нем, как могила. И в эту могилу я бесстрастно укладывал Верушку. Не такая уж она страшная, эта могила. Люди в ней обычно выживают. На сцене Вера солировала, а вот в жизни ее уделом был кордебалет. В жизни солировала другая девушка, прекрасная барышня Серебряная.
Эта фамилия буквально сводила меня с ума.
Вера первая нарушила молчание:
— И она потеряла сережку?
— Тогда почему же на ней не было второй? — вопросил, хныкая, хрупкий сыщик. Ох уж эта мне женская наблюдательность! Я допустил просчет, как и любой убийца. Ну и ладно!
— Не знаю. Может, она ее сняла и сунула в сумочку.
Тишина. Вера грустно шла вперед, и я заметил, искоса поглядев на свою спутницу, слезу-бриллиант, дрожавшую на кончиках ее ресниц. Стоило только взять девушку под руку и что-нибудь зашептать, все равно что, лишь бы зашептать — и она бы расплакалась; стоило мне немножко постараться — и слезы унесли бы с собой горе, и она наконец обняла бы меня за шею, и все было бы в так называемом порядке. Именно поэтому я не взял ее под руку и ничего не зашептал.
На углу улицы она остановилась.
— Карличек…
— Что?
— Почему ты меня опять обманываешь?
Я не привел ни единого разумного довода. Я действительно имел такую привычку, но и она привыкла, что я всегда хотя бы признаюсь в своем обмане. Сейчас я рассчитывал на то, что мое молчание выведет ее из себя.
— Думаешь, я не знаю, чем ты там занимался? — воскликнула она истерически. — Думаешь, я такая дура? Да, я дура, но не такая!
О степени ее наивности я с ней спорить не намеревался.
— Ты, конечно, уже забыл, — продолжала она, и истеричность мгновенно сменилась печалью, — но передо мной ты тоже падал на колени. Причем на том же самом месте! Этот спектакль ты разыгрываешь перед каждой, да?
Я пожал плечами, как герой гангстерского фильма, и направился к ее дому. Да, Верушка, разыгрываю, ну и что с того? У всех есть своя проверенная методика. И нечего тут злиться. Каблучки за моей спиной снова зацокали.
— Карличек! — в ее голосе звучала настойчивость. — Ты что… ты что, меня больше не… я тебе безразлична, да?
И снова я не стал ни спорить, ни соглашаться. На тротуаре лежал сигаретный окурок, ало прожигавший ночной сумрак. Я машинально удлинил свой последний шаг и затоптал огонек. Вера вздохнула.
— Зачем ты это сделал?
— Что?
— Зачем ты затоптал сигарету?
— Зачем? Не знаю. Просто так.
— Ну уж нет. Ты что-то подразумевал.
Я равнодушно посмотрел ей в глаза, и — черт знает, почему! — мне стало жаль ее. Бедная девочка. Помириться с ней, что ли? Но это может не понравиться барышне Серебряной. Девушки жуткие эгоистки. Никогда не хотят ни с кем делиться. Идеальная барышня Серебряная наверняка окажется идеальной эгоисткой. Нет, мне больше нельзя было мириться с Верой. Самое милосердное, что я мог сделать сейчас для нее, это нанести мгновенный coup de grace.
— Это бессмысленно, — сказал я.
— Что бессмысленно?
— Продолжать наши встречи.
— Но ведь… Карличек…
— Бессмысленно.
— Карличек! Не говори так!
— Прощай, Вера. Для нас обоих будет лучше, если мы расстанемся. Причем прямо сейчас.
Эти традиционные формулы я произносил под аккомпанемент надрывного Вериного плача. Однако ее подъезд был уже совсем рядом.
— Карел! Пожалуйста!
— Прощай, Верушка. Не держи на меня зла.
Я развернулся и попытался быстро удалиться, но каблучки снова пришли в движение.
— Карличек! Подожди!
Она догнала меня и схватила за руку. Незначительное усилие, и я высвободился.
— Иди домой, Вера. Не ходи за мной.
— Но не можешь же ты меня вот так… Карел! Карличек!
Я улыбнулся ей улыбкой героя первомайского плаката.
— Ступай домой, Верушка!
Я увидел еще, как она резко отвернулась и прижалась лбом к стене дома. Веру сотрясали рыдания. Я быстро скрылся за углом и там (на всякий случай) перешел на бег, устремившись к Нусельской лестнице. Но она не гналась за мной. Завтра наступит черед телефонных звонков, писем, написанных изящным почерком и полных просьб, требований и молений. Но самое страшное было уже позади.
И только когда я уже спускался в лунном сиянии по ступеням лестницы, у меня от всего этого защемило сердце. Но не то чтобы очень. Бальзамом служила сладкая награда за мое предательство, девушка с глазами черными, как антрацит. Я остановился; лунное брюхо почти касалось города подо мной, и я вдруг вспомнил, что именно здесь, на этой романтичной лестнице, и закрутилось все у нас с Верой. Или — или все-таки где-нибудь в другом месте? Что ж, очень может быть. Я уже не был уверен. Возможно, это была только лунная ассоциация, а могла ведь быть какая-нибудь другая, и место могло быть другое. Но здесь мы с Верой точно проходили, мы шли тогда в ее однокомнатную квартирку, и там она потом наивно выспрашивала меня, не считаю ли я ее продажной женщиной. Наша любовь, видите ли, случилась через два дня после знакомства, а у Веры был этакий своеобразный трогательный комплекс: вдруг я думаю, что она готова переспать с первым встречным только потому, что она танцовщица? Она рассказала мне историю, положившую начало этому комплексу: мы завтракали, я лопал яичницу, поджаренную мне щедрой рукой нереализовавшейся домашней хозяйки, и Вера была в бирюзовом халатике, привезенном ею из Парижа, причем ни там, ни дома она так и не поняла, что этот халатик чужд ее сексуальной идеологии, потому что сшит для дешевых проституток. Она всегда была не слишком-то сообразительна, милая Верушка… и вот как раз в этом халатике она и поведала мне свою историю, нет-нет, вовсе не для того, чтобы позабавить меня: на полном серьезе, совершенно не ощущая комизма происшедшего с ней случая. Рассказ должен был послужить иллюстрацией того, что Вера Каэтанова — не какая-нибудь там босоногая легкомысленная муза, а самая что ни на есть приличная молодая женщина, а ее поведение в последние два дня объясняется исключительно тем, что она меня искренне любит. В ее истории фигурировали наши чехословацкие дипломаты из Парижа. Один такой дипломат… то ли советник посольства, то ли первый секретарь, то ли даже атташе по культуре, короче говоря, некая редкая птица в этом роде… ждал ее после спектакля возле театра в «татре-603» — отвезу, мол, на какую-то вечеринку в чью-то честь в какое-то посольство; но едва они сели в машину, как он полез ей под юбку — прямо на заднем сиденье. Вера совершенно обалдела и, не имея ни малейшего понятия о том, как вести себя с нашим дипломатом в такой ситуации, влепила ему после короткого раздумья старомодную пощечину. Культурный атташе перетрусил и спросил смущенно: «Извините, но вы же танцовщица! Или я ошибся?» Наверное, перепугался, что по ошибке атаковал сотрудницу министерства внутренних дел.
Но Вера пережила шок, шок перерос в травму, и теперь всякий раз, заполняя какую-нибудь анкету, в графе «Профессия» она писала «Театральный деятель». А еще она мне тогда же рассказала по секрету, что после случая в «татре» у нее ни с кем ничего не было. Не то чтобы с тех пор прошло много времени, но для мотылькового существования молодых танцовщиц срок был вполне достоин уважения. Позже она призналась, что и до парижской истории ее жизнь не отличалась пестротой. Вера была работягой и к своей профессии, из-за которой культурному атташе как раз и удалось подселить к ней в голову тараканов, относилась с абсолютной серьезностью, оставляя без внимания привходящие, внебалетные возможности ремесла. Вместо укладывания наповал поклонников она с утра до вечера повторяла пируэты и шаги с французскими названиями, так что я у нее собственно, как выяснилось, оказался всего лишь вторым. Первый был еще в училище. Он играл на тубе в филармонии. В этом была вся Вера. Тубист и танцовщица. Я так буйно ржал, что Вера обиделась: у нее не было даже намека на чувство юмора, и в этой истории она не видела ничего смешного. Однако обиженно замыкаться в себе надолго она не могла. Вера нуждалась в нежности так же, как нормальный человек нуждается в воздухе, и потому жила на этом свете, словно бы задыхаясь. Дело с тубистом тоже закончилось шоком, и хотя это был типичный finis из двухактового фарса, она опять же не считала его смешным. Тубист иногда подхалтуривал в оркестре варьете и изменил там Вере с дрессировщицей шимпанзе. Именно так — с дрессировщицей живых шимпанзе; расшалившись, один шимпанзе так укусил музыканта, что ему ампутировали ногу ниже колена. Вера, святая душа, тут же решила навсегда сохранить инвалиду верность. К счастью, над ней сжалился какой-то аноним; пострадавший во всем признался, а святой до такой степени Вера все же не была. Возможно, впрочем, что ей так и не удалось оправиться от шока. И в этом вот ряду шоков я был третьим, что тоже напоминало гротесковый фарс.