Ну конечно, люди всегда стараются угостить мастера получше. Да и работа у него была такая: при вине. И он понемногу пристрастился к этому делу. Свекровь из себя выходила и кричала, что я виновата: до меня ведь он не пил.

Может быть, я ушла бы. Ведь я теперь многое умела и могла уйти в город, в прислуги. Но родился сын.

Сначала я была так счастлива, что и не думала, какая судьба его ожидает. Надо тебе сказать, к этому времени я уже столько настрадалась, что хваталась за соломинку. Ну, думала я, теперь Муймер станет по-другому ко мне относиться. И может быть, мне удастся уговорить его уехать. Хорошему мастеровому всюду найдется работа.

А мальчик мой был чистый ангелочек, и я подумала, что мои горести позади. Так мне хотелось быть счастливой…

Я не могла себе представить, что ненависть ко мне свекровь перенесет на моего ребенка: это же был ее внук! Но она кричала, что сын у меня не от Муймера, что я его нагуляла, пока мой муж уходил на заработки.

А мой пентюх только вздыхал и боялся на глазах у матери лишний раз погладить сына по головке. А ведь Паульхен был весь в отца…

Когда я поняла, что моему сыну достанутся одни колотушки, и увидела, как мой ангелочек просто на глазах сохнет… Тогда я ожесточилась. И стала молить бога, чтоб послал мне избавление. И мой грех, верно, был в том, что, не произнося этих слов в своих молитвах, я, творя их, всегда думала: «Сколько можно жить такому человеку, как моя свекровь? Не пора ли господу богу прибрать ее?»

Что ж ты думаешь? Однажды прихожу я с пруда с отполосканным бельем, а старуха, — она еще час назад ругалась как ломовик! — лежит, мертвая, поперек порога…

Похоронили мы ее как положено и стали налаживать свою жизнь. Я будто снова на свет родилась. И правда, все пошло у нас ладно.

Но, наверное, старуха и на том свете не могла успокоиться. И наслала на нас беду. Муймер в то время имел уже двух подмастерьев. Один из них мне сразу не понравился: дерзкий, язык как помело. По субботам в нашей деревенской кнайпе он, бывало, соберет вокруг себя мужчин и, как с амвона, им вычитывает, — и откуда что берется? — про плохие наши порядки, и даже всякие слова произносил насчет нашего великого железного канцлера…

Я стала говорить мужу, чтобы подальше от греха спровадил этого языкастого. Мне-то ни к чему: я за мужа боялась, за семью. Но Муймер меня не слушал: уж так у нас завелось, что мои слова у него в одно ухо входят, в другое выходят… Однажды ночью налетели конные жандармы: оказывается, нашего работника уже давно искали. А только он с чужим паспортом к нам заявился.

Хватились, да поздно: его уже и след простыл. И забрали Муймера, хоть он и во сне не видел, куда тот мог подеваться. Наш канцлер шутки шутить не любил: Муймера посадили в тюрьму. Я продала за бесценок имущество, взяла сына и поехала за мужем, в торфяные места, где работали арестанты.

Нанялась я в прислуги к хорошим людям: не обижали ни меня, ни сыночка, — этого не было. Но и жизни не было: какая жизнь без своего угла! При муже-арестанте…

Я из кожи вылезала, работала с темна до темна, чтоб угодить хозяевам, потому что мальчик мой быстро рос, а прислуга с ребенком, да еще большим, кому нужна?

И все же я ухитрялась: и сына подняла, и кое-что поднакопила. И когда муж отработал свое на болотах, я взяла расчет, и мы поехали в предместье Берлина, где строили большой завод и требовались всякие рабочие.

У Муймера, даром что был уже в летах, работа в руках спорилась, и я тоже не лентяйничала. Начали жизнь сначала. Обзавелись кое-чем. Эти годы были лучшими в моей жизни. Мы с мужем знали, для кого трудимся: сын нас радовал, приучался к ремеслу, и пуще всего берегла я его от дерзких смутьянов.

А от войны кто убережет?..

Много воды утекло, пока мы с отцом спину распрямили: согнуло нас горе.

И вот тогда появилась у меня мечта: сколотить денежку, чтобы завести свое маленькое дельце. Так меня эта мысль забрала, что я за каждый пфенниг дрожмя дрожала. Пошли у нас с мужем целые баталии: я жмусь изо всех сил, а он в кнайпу — пиво тянуть…

Правдами-неправдами, денежка к денежке, а все же копила… И только было у меня отрады: посмотрю на книжку банковскую — новая строчка прибавилась, день прожит не зря. И бывало, ночью проснусь и прикидываю, сколько смогу положить завтра.

А потом — инфляция… Не мы одни, тысячи людей погорели. Деньги наши все равно как солома в печке запылали. И с ними — последняя надежда.

Пришибло это меня. Муймер, как вечер, — в кнайпу! А я уж так думаю: не подняться нам, не выкарабкаться. Идет все прахом!

Я тогда ходила на работу в большую прачечную. Много женщин там надрывалось на тяжелой работе. Мужних жен мало, все вдовы да разные непутевые… И я ни с кем дружбы не водила. Не по душе мне были языкастые, бесстыжие, хваткие… И я в сторонке от них держалась.

Управляющая фрау Марта меня как-то выделяла изо всех. И я к ней расположилась. Она была ни на кого из здешних не похожа: спокойная, улыбчивая и справедливая, хоть и строгая. Жила она там же, при прачечных. Одинокая. Комната у нее — как шкатулка: все блестит. И кухонька. Понравилось мне, как она живет.

Рассказала я ей про себя. Она посочувствовала: у нее тоже сына убили французы. «Если мы, немцы, сами не возьмем свою судьбу в руки, — сказала она, — нация погибнет».

Я не поняла, что она хотела этим сказать. И что там, наверху, кто там: кайзер, президент Эберт или еще кто, — мне было безразлично. Но мне нравилось слушать фрау Марту, сидеть в ее уютной кухоньке и думать, что в конце концов наша общая жизнь, а значит, и моя, повернется к лучшему.

Многое, что она говорила, было мне очень даже понятно. И я с ней согласилась: если бы даже наши сбережения не пропали в инфляцию, все равно мы потерпели бы крах. Из-за универсальных магазинов. Это была чистая правда: все эти акулы ни за что не дадут жить маленькому человеку, честному работнику — немцу. А ростовщики-евреи высасывают из него последнюю кровь. Вот это было мне понятно. А насчет Версальского договора и красной опасности я уже потом уяснила.

Мне было странно, что такая простая женщина, как фрау Марта, знает назубок все эти сложности. Она мне объяснила, что была такая же, как я, но ей выпало счастье: через своего племянника, который живет в Мюнхене, имеет там маленькое дело — пуговичную фабрику, она познакомилась с «дорогими людьми». Они борются за новое идеальное общество, в котором всем будет хорошо.

«Есть Некто, — сказала фрау Марта, — кто обо всех нас печется, как о собственных детях». — «Вы имеете в виду господа бога нашего…» — «Не совсем, — говорит она, — хотя Новым Мессией его многие называют… Как и господа нашего, его преследуют и хотят распять…» Я ужаснулась: «Неужели в наше время это возможно?»— «Нет, — ответила она, — если мы все станем вокруг него стеной. И будем беспощадны к врагам его…»

Я рассказала обо всем Муймеру. Но он ничего знать не хотел, кроме игры в скат в своей кнайпе: «Ты на старости лет совсем сбрендила!» А его приятель вставил: «Когда женщина берется за политику, мужчине впору взяться за палку и поучить ее, как на свете жить». Этот его приятель, пожарник, был ярый приверженец кайзера: все кричал про «три К»[5]. А на Муймера я и внимания не обращала, потому что денег он в дом вовсе не приносил. И только хорохорился.

Племянник фрау Марты иногда приезжал к ней, я его никогда не видела, но много слышала о нем и очень близко к сердцу приняла, когда фрау Марта сообщила мне, что тот человек, который «стоит на шпице», то есть во главе движения, арестован и охотятся за его сподвижниками. Но они, все равно как первохристиане, готовы принять муку за свое учение: это насчет универсальных магазинов и евреев. И она спросила: согласна ли я им помогать? Конечно, я на все была готова ради таких мучеников.

И она познакомила меня с одним из них, он удрал из Мюнхена и скрывался, потому что был рядом с тем, кто их вел, когда они вышли на улицу под своими святыми знаменами.