Можно было безошибочно заключить, что она не провалялась лето где-нибудь на пляже и не так уж часто выезжала «в зелень». Так можно было заключить, зная, что ни одна берлинская девушка не пропустит случая позагорать или хотя бы обветриться. Ах, это так модно, здорово, спортивно! Быть за городом и не выставиться на солнце — это все равно что сидеть в кафе и не пить кофе. Нет, Ганхен не была избалована загородными прогулками и, может быть, поэтому так искренне наслаждалась. Впрочем, как и другие парочки, вместе с которыми мы были плотно вбиты в эту площадку, словно копчушки, уложенные попарно в коробке с наклейкой рыбного магазина Лемке.

То и дело слышалось: «Смотри, смотри!» «Смотри» — шпиль кирхи в куще пожелтевших берез на высотке, пруд с четкими темно-зелеными палитрами отцветших водяных лилий или живописные развалины, может быть специально торчащие здесь «для ландшафта». «Руины, руины!» — завосхищались кругом, возможно загипнотизированные многочисленными путеводителями, настойчиво причисляющими любые развалины к местным красотам.

Иоганна послушно поворачивала голову со своими светлыми волосами, конечно вчера накрученными на бигуди, но уже слегка разлохмаченными, и видно было, что она, как и все, не пропустит ничего, что может украсить эту поездку, просто потому, что так положено: едешь наслаждаться природой — наслаждайся! Так же как сидишь в кафе — пей кофе. И Вальтеру Зангу это нравилось. Все было просто, бесхитростно, как у всех.

И ведь они ехали в Вердер, «Яблочное царство Вердер», где достаточно было воткнуть яблочную ветку в единственную в мире плодоносную землю, чтобы она принялась и незамедлительно пошла в рост… Царство яблок и сидра, молодого вина, кухенов с яблоками, яблочного мармелада, яблочных шарлоток, румяных, как яблочко, девичьих щек… «Мой друг возил меня в Вердер»— это звучало в устах столичной девушки гордо, значительно. «О, это не дешевая поездка!» — прикидывали подружки с завистью, мать — с надеждой. А ведь теперь война, молодые мужчины знают себе цену, и спасибо, если поведут в «Автомат», где пластмассовая платформочка выбросит на картонной тарелочке с гофрированным ободком всего лишь горячую сосиску с холодным картофелем и мазком сладкой горчицы…

Нет, Вердер — это настоящая поездка, приглашение в Вердер повышает твои акции. Ты настоящий кавалер, и плевать, что война и через какой-то срок ты можешь угодить, — ну конечно, твоя легкая хромота замечена с одобрением! — не на фронт, но на трудовую повинность, куда теперь гонят даже молодых женщин, если у них нет детей. Или влиятельного заступника…

Что будет, то будет! В такой воскресный день никто не обременяет себя мыслями о будущем. Вальтер Занг — меньше других был склонен к этому.

Так как «население» площадки оставалось стабильным и было ясно, что останется таковым до конца: все направлялись в Вердер, а дружное восхищение «красотами» сближало, — то сначала мужчины, а затем и девушки втянулись в необременительный обмен репликами, слишком мимолетный, чтобы затеялось какое-то знакомство, но все же связывавший всех этих молодых людей общим настроем на отдых, на короткую передышку среди забот, а то и бедствий, от которых, наверно, не был избавлен ни один.

Здесь тряслись вместе со всеми, — площадка пришлась над колесами, — солдат-отпускник с подружкой, он расстегнул воротник мундира, а пилотку нахлобучил на кудрявую голову своей толстоватой брюнетки.

Долговязый парень в другом углу площадки закричал:

— Слушай, друг! Если появится офицер, ты вскинешь ладонь к ее голове или как?

— Нет, он препоручит ей отдать честь офицеру! — ответил кто-то.

— А кто же тогда пойдет на гауптвахту? — тотчас завелся другой.

— Им и вдвоем там будет неплохо!..

Отпускник помалкивал, улыбался, обнимая за плечи толстушку, положившую на его грудь кудрявую голову в пилотке. И возможно, присутствие этого солдата, его молчание и счастливая улыбка подогревали настроение беспечности, легкости, словно каждому удалось ускользнуть от каких-то своих тягот. Уж если удалось это солдату, то им — подавно!

Вагон сильно тряхнуло.

— Мы и так словно сельди в бочке, — сказала девушка в пилотке.

— А теперь из нас хотят сделать селедочный паштет! — объявил долговязый.

Рассудительный парень в кожаной куртке заметил:

— А все потому, что война!

— При чем тут война? Разве на электричке тоже хозяйничают русские партизаны? — смешливо вставил зеленый юнец, у него и подружки, кажется, не было.

Кожаный авторитетным тоном осадил его:

— Ничего нет смешного. Некому ухаживать за колеей и за колесным хозяйством. И металл в дефиците.

Никто не поддержал эту тему, никто ни разу даже не упомянул о том, что принесли сегодняшние газеты. В сообщениях с фронтов сквозила одна мысль: все усилия направляются на то, чтобы добиться окончательного успеха, то есть победы в России, до наступления зимы. Однако в тоне военных комментаторов не звучала прежняя уверенность, что это будет достигнуто. Осторожно, но настойчиво приводились в печати всякие соображения насчет «русской зимы», поскольку именно с ней связывались наиболее мрачные прогнозы.

Но сегодняшний день был бесконечно отдален от картин того, что стояло за словами «русская зима». Ни одно холодное дуновение не долетало до этого крошечного плацдарма, захваченного беспечной молодостью и безжалостно потряхиваемого на неухоженной колее военного времени.

В конце концов, хотя никто не выходил, мы как-то распределились в нашем закутке, и вроде бы стало посвободнее. Многие курили, какой-то здоровила примостился на корточках у стенки и громогласно объявил, что готов посадить на каждое плечо по девушке.

— Вы будете как птички на ветках! — обещал он со слащавостью, немножко смешной при его мощной фигуре.

Предложением воспользовалась только маленькая девушка, действительно по-птичьи вспорхнувшая на плечо здоровяка.

— Я рискую остаться кривобоким! — завопил он и потянул за руку Иоганну, которая оказалась поближе.

— Ну нет, я, пожалуй, раздавлю вас! — Ганхен, смеясь, вырвала свою руку и положила ее мне на плечо. Я теснее прижал ее к себе, и так как в таком положении разговаривать было затруднительно, то мы продолжали свой путь молча, а то, что мы вместе смотрели в открытое окно и видели одно и то же, сближало нас больше слов.

Когда все высыпали на перрон в Вердере, оказалось, что нас так много, как бы маленький городок не треснул по швам от такого нашествия! Но удивительно быстро толпа растворилась в улочках, правильнее сказать, в аллеях, потому что городок представлял собой на всем своем протяжении огромный яблоневый сад.

Можно было легко вообразить, какая бело-розовая буря бушевала здесь в пору цветения, и все же мне подумалось, что именно сейчас Вердер особенно хорош.

Какой-то покой, словно выполнены предначертания природы, завершен круг созидания, лежал на всем облике городка, и он был как поле, уставленное снопами, как человек, закончивший работу, сложивший руки и с достоинством отступивший в тень.

«Сладок будет отдых на снопах тяжелых», — прозвучало во мне с обостренной необычностью, потому что я давно уже не думал по-русски.

Сюда приезжали с раннего утра, все кафе были полны, в каждом дворе под яблонями стояли столы для гостей, и хозяева не уставали таскать из погреба кувшины с молодым вином и разливать его по пузатым кружкам. Но веселье еще не разгорелось, оно как бы набирало силу в негромком гомоне, в настройке оркестров, велосипедных звонках и шуршании автомобильных шин.

Мы с Ганхен свернули с дороги и углубились в такую узенькую улочку, что ветки яблонь сплетались над головами. Тот аромат, который чудился нам еще чуть ли не на вокзале в Берлине и смутно ощущался на подступах к Вердеру, сейчас окутывал нас душным, пряным яблочным облаком.

— Давай выбирать местечко для завтрака. Хочешь на воде? — предложил я: перед нами лежало небольшое круглое озеро. На берегу и на поплавках на воде расположились кафе. Каждое из них, даже на первый взгляд, имело свое лицо, свой «шпециалитет». Из одного тянуло густым запахом жаренного в ореховой подливке гуся; другое уже издали отличалось пестрыми зонтиками над столами; в третьем привлекали беседки из штакетин, увитых хмелем. Под открытым небом, среди яблоневого сада, они создавали впечатление праздника, изобилия.