Мусин-Пушкин был адъютантом Григория Орлова, но после того, как Орлов впал в немилость, и адъютанту его уже нельзя было надеяться на скорую военную карьеру. Мусин-Пушкин был богат, в его владении, кажется, находилось более четырех тысяч душ крепостных… И вот, лишившись надежды на скорую и блестящую карьеру, Мусин-Пушкин отправился за границу. Богатым путешественником объехал он Германию, Голландию, Францию, Италию…

По возвращении в 1775 году в Россию Мусин-Пушкин был счастлив в своей карьере. Особенно же 1784 год был для него счастлив, препоручена ему была должность директора над училищем, «для единоверных с нами иностранцев заведенным». А незадолго до того был он сделан и действительным статским советником. И наконец — в том же году — действительным членом Российской Академии наук, чему немало способствовали, помимо его образованности, и его маститая наружность и любезная обходительность…

Обычные сведения о Слове о полку Игореве следующие: единственный экземпляр произведения был открыт в начале девяностых годов XVIII столетия Мусиным-Пушкиным в составе рукописного сборника конца XV — начала XVI века. Рукопись сборника погибла во время московского пожара 1812 года. Но для Екатерины II в свое время была снята копия, а в 1800 году Слово, как известно, было в первый раз опубликовано.

Интересно, что никто никогда не видел вышеупомянутого сборника. Не видел Бантыш-Каменский, не видел Малиновский. Может быть, и сам Мусин-Пушкин не видел?

Вот как отвечает он на вопросы Константина Федоровича Калайдовича, другого русского архивиста и историка (писано 20 декабря 1813 года):

«Вопрос 3-й «О песни Игоревой»:

На чем, как и когда она писана?

Объяснение:

Писано на лощеной бумаге в конце летописи довольно чистым письмом. По почерку письма и по бумаге должно отнести оную переписку к концу XIV или к началу XV века.

Вопрос 4-й: «Где найдена?» —

До обращения Спасо-Ярославского монастыря в Архиерейский дом управлял оным архимандрит Иоиль, муж с просвещением и любитель словесности. По уничтожении штата остался он в том монастыре на смирении до смерти своей. В последние годы находился он в недостатке, а по тому случаю комиссионер мой купил у него все русские книги, в числе коих в одной, под № 323, с названием Хронограф, в конце, найдено «Слово о полку Игореве».

Вопрос 5-й: «Сколько экземпляров напечатано?» —

Экземпляров напечатано было 1200, из коих большая часть сожжена в Москве с домом моим злодеем.

Вопрос 6-й: «О прежних переводах и кто был участником в издании?» —

Во время службы моей в С.-Петербурге несколько лет занимался я разбором и преложением оной песни на нынешний, которая в подлиннике хотя довольно ясным характером была написана, но разобрать ее было весьма трудно, потому что не было ни правописания, ни строчных знаков, ни разделения слов, в числе коих множество находилось неизвестных и вышедших из употребления. Прежде всего, должно было ее разделить на периоды и потом добираться до смысла, что крайне затрудняло, и хотя все уже было разобрано, но я, не быв преложением моим доволен, выдать ону в печать не решился, опасаясь паче всего, чтобы не сделать ошибки, подобной князю Щербатову, который, разбирая грамоту новгородцев к Ярославу, напечатал в оной между прочего (что, надеюсь, Вам известно): «Почто отъялъ еси Поле, заячь и Миловцы?»

По приезде моем в Москву увидел я у А. Ф. Малиновского, к удивлению моему, перевод мой в неисправной переписке и по убедительному совету его и друга моего Н. Н. Бантыш-Каменского решился обще с ним совершить преложение с подлинником и, исправя с общего совета что следовало, отдал в печать».

Что в этих ответах может быть интересно? Конечно, то, что дана одна очень точная информация и вот какая: все пути разрушены; все, чему надлежало быть сожженным, сожжено; все, кому следовало умереть, умерли; и потому никакой возможности проверить что бы то ни было — нет. С подлинником покончено навсегда.

Но можно ли полагать Мусина-Пушкина лжецом? Если признать мистификацию особым жанром, то Мусин-Пушкин и Малиновский лжецы не более, нежели Пушкин и Достоевский; то есть мистификация — жанр, а мистификатор — писатель. Только и всего; по моим понятиям, во всяком случае…

…Однажды Андрей Иванович прочел Мусину-Пушкину несколько своих набросков и отрывков, которые полагал более или менее завершенными. И на этот раз Мусин-Пушкин восхищался почти с такою же горячностью искренней, как верный Аксенов. Андрей Иванович, ободренный этим искренним восторгом, заговорил так детски задорно и радостно. Сказал, чуть смеясь над собой:

— А ведь не хуже будет Оссиановых песнопений?

И далее заговорил горячо, что в этом его произведении будут странности и неясности, коим и быть должно в произведении подобном. И неясности и странные красоты будут истекать из этой увлеченности ритмом…

Мусин-Пушкин смотрел на него внимательно. И спросил вдруг прямо, не желал бы Андрей Иванович, подобно шотландскому Макферсону, выдать свое сочинение за подлинное творение безвестного славянского барда?

— Зачем сие? — Андрей Иванович улыбнулся ясной своей улыбкой.

Он вовсе не желал мистифицировать; напротив, именно тогда пожелал он завершить непременно иные из своих писаний, и чтобы имя его стояло непременно, чтобы имя его узналось…

Однако Мусин-Пушкин спокойно, осторожно и в таком несколько задумчивом тоне ответил на его вопрос, что сие может быть затем, что сложение мнения о древности прекрасной русской словесности ныне может быть более важно, нежели чудесное явление поэта совсем нового, и сие не есть обман, но есть некий своеобычный путь. Ведь не полагает Андрей Иванович обманщиком сего Якобия Макферсона, создателя образа певца Оссиана? И пусть ведают, что и русская словесность иметь может своих Гомеров и Оссианов…

…Я же хочу еще привести одно место из переписки Алексея Ивановича Мусина-Пушкина с Константином Федоровичем Калайдовичем.

Это будет любопытно для характеристики Мусина-Пушкина и его, что называется, «отношений с коллегами».

Итак:

«Вследствие желания Вашего, хотя назвал Вам участвующих в издании Песни о полку Игореве, но как не знаю, будет ли то согласно с их волею, а потому и прошу оставить сие между нами; ежели же дадут названные согласие, тогда делайте, что Вам угодно…»

Переписка Мусина-Пушкина и Калайдовича произошла в 1813 году; следовательно, уж тринадцать лет, как издано Слово… Отчего же Мусин-Пушкин так явно опасается, что его «коллеги» по данному изданию (Малиновский и Бантыш-Каменский?) будут недовольны тем, что он назвал («открыл») их имена? Неужели в самом факте издания Слова заключается нечто подозрительное и предосудительное?..

…в обществе, основанном на ритуалах, может существовать шаман, жрец, наподобие этого болгарского Бояна, или «славутный певец» — придворный бард-воспеватель; и произведения, созданные такого рода творцами, «должностными лицами», имеют свои отличительные признаки…

Но этих отличительных признаков не имеет Слово, потому что Андрей Иванович и вправду — «просто поэт», стихотворец нового времени; именно поэт, а не бард и не жрец. И Оссиан у Макферсона — поэт, а тоже не бард и не жрец, какими они были на самом деле… Андрей Иванович и Макферсонов Оссиан обладают той самой свободой, какой может обладать творец в обществе, где уже развито понятие личности. А в тех древних обществах ритуалов еще нет личности, особенно же — личности творца. Можно назвать творения барда или шамана «утилитарными»; они, эти творения, — для произнесения при заклинательном обряде или же для произнесения, пропевания на княжеском пиршестве. Творение Андрея Ивановича, оно, — просто для всякого, кто возьмется читать. Заклинание, произнесенное жрецом; славословие, пропетое бардом; никто кроме них произносить, петь не может и не должен; и это видно, если взять подлинные жанровые образцы, дошедшие до нас благодаря архаическому устройству жизни северных народностей. В этих записанных текстах (записанных, разумеется, собирателями) очень мало привычной нам поэтичности, потому что тексты эти — утилитарны… «Слово» может прочесть каждый, с наслаждением ставя себя на место автора, кто бы ни был автор. Потому что Слово — творение поэта нового времени…