Зимин очень правильно полагает, что автор Слова не знал двенадцатого века, то есть не знал так, как мог бы знать именно человек этого двенадцатого века. Андрей Иванович знал о двенадцатом веке именно то, что знали образованные люди века восемнадцатого, — знал Ипатьевскую летопись, Кенигсбергскую летопись, прочувствовал «Моление Даниила Заточника» и «Повесть об Акире». Надо учесть еще и все эти итальянские штудии Андрея Ивановича…

Но, конечно, мнение Зимина о том, что автором Слова мог быть Иоиль Быковский, мне представляется совершенно ошибочным. Духовное лицо русской церкви не позволило бы себе написать подобное, апологетическое в отношении язычества сочинение даже в «рационалистическом» XVIII веке. Если для «светского» писателя второй половины XVIII столетия, воспринявшего живо Макферсонов романтизм, язычество — всего лишь безобидный и красивый антураж «древности»; то для церковного деятеля, даже и сегодня, это вовсе не так, и создавать сочинения в духе «апологетики язычества» он не станет. Сохранившиеся сочинения Иоиля: «Букварь, или Начальное учение хотящим учится книг писмены словенскими» и «Истинна, или Выписка о Истинне» показывают его человеком имевшим и «светское» образование, но неодаренным литературно и — самое главное — именно церковным деятелем. В сущности, Зимин, пытаясь «сделать» Иоиля автором Слова, невольно превращал его в какого-то «церковного маргинала», каковым Иоиль вовсе не являлся… «Если же считать Ивана (Иоиля) Быковского автором Слова, то невозможность для ярославского архимандрита издать это произведение, проникнутое передовыми рационалистическими идеями, наполненное «Даждьбожьими внуками», станет самоочевидной»… Но судя по дошедшим о нем сведениям и его сочинениям, Иоиль вовсе не был «маргиналом», да еще и «проникнутым передовыми рационалистическими идеями». Так что «самоочевидной» скорее становится «невозможность» для него написания Слова… Церковный деятель конца XVIII — первой половины XIX века Е. А. Болховитинов, относивший создание Слова к XIV–XV вв., совершенно справедливо отмечал, что автор Слова — явно лицо светское, а не духовное. Тот же Болховитинов приводит вот какую версию приобретения Мусиным-Пушкиным рукописи Слова: «Он купил ее в числе многих старых книг и бумаг у Ивана Глазунова, все за 500 р., а Глазунов после какого-то старичка за 200 р.». В сущности, даже если и пресловутый «Хронограф» существовал, у нас, разумеется, нет никаких данных о том, что он содержал в себе текст Слова. И фактически нет никаких реальных доказательств того, что этот текст мог попасть к Мусину-Пушкину (через посредника) именно от Иоиля Быковского…

Каченовский заметил, что автор Слова — «примерный ученик Шлецера». То есть Августа Шлецера, немца, одного из первых русских историков. У этого Шлецера в его исторических трудах много любопытного; например, он обращает внимание на то, что летописи не различают, не дифференцируют волжских и дунайских болгар… Было бы просто невозможно предположить, чтобы Андрей Иванович не читал Шлецера. Насколько Андрей Иванович — «примерный ученик»? Наверное, во многом, как всякий образованный русский человек восемнадцатого столетия… А вообще-то в своем творчестве Андрей Иванович очень независим, это можно и не доказывать, это настолько ясно видно…

Разгульное создание, сотворение всевозможных подделок сопровождает, естественно, поиски своих древних корней и в государстве Российском и в Европе… Не будем даже говорить о Сулакадзеве или о тех «подложных грамотах», относящихся якобы к 1159 году, которые случайно попались Ермолаеву… А Бардин?..

Прийма о Ермолаеве: «У нас нет, к сожалению, вполне точных данных (вот было бы интересно, если бы они были!), вполне точных данных о том, при каких обстоятельствах и когда с Хронографом А. И. Мусина-Пушкина, содержащим текст Игоревой песни, познакомился А. И. Ермолаев; но что такое знакомство состоялось, в этом сомнений быть не может, поскольку о нем свидетельствует один из патриархов славяноведения, авторитетнейший знаток древнерусской письменности — А. Х. Востоков. Он письменно подтверждает, что почерк древней поэмы, «по свидетельству А. И. Ермолаева, видевшего рукопись до истребления ее в 1812 году, есть полуустав XV века».

Может быть, Прийма и сам себе не верит (или просто понимает, что ничего такого убедительного не говорит), и потому и заклинает себя, как шаман (Боян?) серьезными словами: «патриарх», «авторитетнейший знаток»… А что, собственно, подтверждает Востоков? Только то, что Ермолаев ему сказал, будто видел рукопись Слова и рукопись эта была написана полууставом. Более ничего…

Вообще этот Прийма — интересный.

«Доказательства подлинности Слова — в нем самом: в немеркнущей красоте его образов, дышащих непосредственностью, наивностью и первичностью; в поразительной точности схваченных им примет эпохи; в длящемся почти два века его эпически спокойном противостоянии всяческим нападкам скептиков».

«Нападкам скептиков» легко «эпически противостоять» в условиях диктата «великодержавной идеологии»; а с 1937 года так и вовсе сделалось легко! И удивительно то, с какою точностью отвечает Слово представлениям о «наивности, непосредственности и первичности», сложившимся именно в литературе нового времени. В подлинных произведениях древнерусской письменной традиции, относительно которых нет и не может быть сомнений, что-то не чувствуется такого интенсивного «дыхания непосредственности, наивности и первичности»…

Известная история с надписью на Тмутараканском камне. И если это не мистификация, тогда что же — мистификация? Мусин-Пушкин писал Калайдовичу 8 ноября 1813 года: «…мудрую Екатерину осмелились уверять, что я ее обманываю, что найденный Тмутараканский камень мной выдуман…»

Эх, не дают пресловутые «скептики» развернуться мистификаторам во всю мощь!..

Приписка к псковскому Апостолу 1307 года…

«Сего же лѣта бысть бой на Русьской земли, Михаил съ Юрьем о княженье Новгородьское. При сихъ князехъ сѣяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша въ князѣхъ которы и вѣци скоротишася человеком».

Зимин заметил сходство со Словом.

В Слове:

«Тогда при Олзѣ Гориславличи сѣшется и растяшеть усобицами; погибашеть жизнь Даждь-Божа внука, въ княжихъ крамолах вѣци человеком скратишась».

Зимин правильно предположил, что эта фраза попала не из Слова в Апостол, а наоборот, из Апостола — в Слово. То есть еще одно доказательство позднего написания Слова…

В древнерусской письменной традиции, с которой автор Слова, естественно, знаком, «Дажьбог» упоминается несколько раз; всегда, конечно, в качестве «языческого, поганого кумира, идола». Для древнерусского «писателя», христианина и почти всегда монаха, было бы кощунством и оскорблением назвать Рюриковичей, христианских правителей, «внуками» «поганого кумира». Подобного оскорбления в адрес князя, даже при самом сильном недовольстве его действиями, не позволил бы себе ни один представитель древнерусской письменной традиции. Иное дело «светский» литератор второй половины XVIII столетия, для которого язычество — всего лишь некий «декоративный антураж», одна из «красивых» черт «прекрасной нашей древности». Такой автор мог совершенно спокойно преобразить французских классицистических (Корнелевых и Расиновых) «древних царей — потомков бессмертных античных богов» в «славянских князей — внуков Даждьбога»… «Клянусь Перу новым я именем священным», — восклицает посадник Вигор в трагедии Княжнина «Вадим Новгородский»… Впрочем, обращение к языческим богам так же естественно для героев русских трагедий XVIII века, как возглас «Увы!».

А в трагедии из древнерусской жизни «Сорена и Замир» Н. П. Николева встречаем даже такое рассуждение: