После окончания университета я оказалась без работы. С трудом удалось мне устроиться машинисткой в текстильный институт. Казалось, впереди нет ничего, кроме писания «в стол» и работы «за кусок хлеба». Положение местных «русскоязычных» литераторов, то, что они писали, — все это напоминало слова бунинского персонажа о крестьянской девушке, которая отдалась ему и ела хлеб «под ним»; с той, быть может, разницей, что ели эти писатели «хлеб с маслом»; однако все равно «под ним», под прессом идеологического давления, усиленного местными, провинциальными жесткими требованиями. Впрочем, попадались и сильные волевые личности. Например, Дина Рубина, впоследствии оказавшаяся в Москве, затем в Израиле.

Москва и Ленинград для любого мало-мальски интеллектуального или вовсе необразованного жителя Советского Союза представлялись оазисами настоящей жизни. И до сих пор не могу понять строки Бродского о «провинции у моря». Любой провинциал СССР мечтал жить в Москве или в Ленинграде. В столицах была еда — кефир, плавленые сырки, молоко, масло, колбаса, сахарный песок, в столицах можно было купить приличную одежду. В столицах можно было надеяться на какую-то защиту от административного произвола. Наконец, именно в столицах издавались «приличные» книги и журналы, жили «приличные» поэты. А театры, а посольства, а возможность доставать и читать изданное за рубежом!.. В свою очередь, московские «счастливцы» боялись нашествия «иногородних» — вот приедут и увезут всю колбасу и все сапоги из «Польской моды»!..

Если говорить серьезно, то эти страшные «ножницы» между жизненным уровнем «столицы» и «провинции» сложились, разумеется, не в СССР, но достались Советскому Союзу от его предшественницы, Российской империи. Система жестких ограничений препятствовала (и препятствует) свободному передвижению по стране. Между тем, совершенно ясно, что город не в состоянии родить и вырастить для себя многочисленных рабочих, парикмахеров, дворников, равно как и немногочисленных талантливых поэтов, актеров, музыкантов. Если население не имеет возможности свободного передвижения по своей стране, значит, страна в кризисе. Поэтому особенно странно слушать ханжеские похвалы «провинции» от интеллигентов, которые своим детям там жить не пожелали бы. Нет, возможность свободного передвижения, свободной смены места жительства, налаженные коммуникации когда-нибудь уничтожат само устрашающее понятие «провинция». Но когда это произойдет?..

Естественно, и я жила в Москве долгие годы без прописки. Я видела «простых провинциалов», которые наживали туберкулез, работая «по лимиту» и живя в общежитиях в ужасных условиях. Знаю многих достойных людей, литераторов (конечно, не назову их имен), получивших прописку благодаря фиктивному браку, заключенному за деньги или «по дружбе». Третий вариант — настоящий брак по любви; в конце концов мне этот вариант и выпал. Искренне благодарю врачей Игоря Эмильевича Степаняна и Галину Александровну Гольдштейн, которые помогли мне, когда у меня обострился туберкулез, а московской прописки не было; благодаря им меня все-таки лечили и я осталась жива…

Моя университетская преподавательница Лидия Иосифовна Тартаковская и ее муж дали мне телефон Маэли Исаевны Фейнберг. Приехав в Москву, я позвонила ей; она пригласила меня в гости. Благодаря ей я познакомилась с Никой Николаевной Глен. В последнее время о ней часто упоминают в мемуарах. Наверное, я ничего нового к этим упоминаниям не прибавлю, если скажу, что на меня произвели очень сильное впечатление ее талант переводчика-стилиста, ее спокойная сдержанность, ее искренняя доброта. И снова: «благодаря». Так вот, благодаря Нике Николаевне Глен и Мирре Ефимовне Михелевич, я получила возможность переводить с болгарского и писать внутренние рецензии на произведения болгарских авторов, рекомендовавшиеся к переводу в издательстве «Радуга» О том, чтобы переводить, например, с английского, нечего было и мечтать; все места здесь были заняты и таких добрых людей, как Ника Николаевна, не имелось…

Мое поколение не успело поучаствовать в известной «оттепели»; мы тогда были детьми и подростками. А далее начался период пресловутого «застоя»… Недавно, на проводившемся в Москве международном фестивале поэзии, я слышала Игоря Шкляревского, говорившего о «кризисе поэзии». В зале, естественно, сидели поэт на поэте — активные участники «кризиса»… Нет, у меня о кризисе литературного процесса иное представление. Несомненно, кризис начал «бурно развиваться» уже после первого съезда советских писателей. Основные приметы кризиса? Цензура, идеологический прессинг; книгоиздательская деятельность, целиком и полностью находящаяся в руках тоталитарного государства. Как следствие: фактический запрет на верлибр, засилье эпигонов, продолжавших традиции поэтов — эпигонов Некрасова… После короткой «оттепели» возобновились «кризис» и «застой». Кажется, советская поэзия в то время признавала одного «легального модерниста», Андрея Вознесенского, одного его «последователя», Петра Вегина, и одного модерниста «полулегального», ленинградского автора Виктора Соснору… В качестве «молодых поэтов» должны были восприниматься и воспринимались Ахмадулина, Мориц, тот же Вознесенский. И когда наконец сквозь бреши в «Берлинской стене» идеологического «кризисного застоя» прорвались Пригов, Рубинштейн, Нина Искренко, Евгений Бунимович, Сергей Гандлевский и другие, «молодые поэты» оказались в несомненной растерянности: нелепо было продолжать считаться «молодыми» и «модернистами» перед лицом настоящих «молодых» и подлинных «модернистов». А кем считаться, непонятно было. Тогда-то и раздались голоса многих советских поэтов, уже как бы «бывших», о пресловутом «кризисе».

Помню, как в поисках общения я очутилась в «Лаборатории первой книги», своеобразном литературном объединении, которое курировала поэтесса Ольга Чугай. Здесь поэты, которых «не печатали», могли почувствовать себя «участниками литературного процесса». Здесь я познакомилась с Ольгой Постниковой, Дмитрием Веденяпиным, Александром Воловиком, Аркадием Штыпелем и другими. Здесь, после обсуждения, собранный мною сборник стихов рекомендовали в издательство «Советский писатель», поэт Александр Юдахин написал положительную рецензию. Сборник какое-то время пролежал в издательстве, затем был возвращен мне.

О том, чтобы публиковать прозу, я и не мечтала. Я слишком хорошо понимала, что ни одно издательство, ни один журнал не опубликуют, например, роман об Андрее Ярославиче, брате и политическом противнике Александра Невского; да еще к тому же этот роман написан от лица вымышленной писательницы Ирины Горской, живущей в Швеции…

Нет, никто бы мне такого не позволил!.. Впрочем, и со стихами было не легче. Кирилл Владимирович Ковальджи пытался вместе с другими «неправильными» стихами «пробить» и мои. Но Андрей Дементьев и Натан Злотников стояли стеной. Последний, помню, предложил мне «убрать тему насекомого и имя Лазарь». Я спросила, что же тогда останется.

Он ответил, что «тема мальчика». Я поблагодарила и отказалась.

Не помогало мне и то, что я была «человеком с улицы», не имевшим никаких «связей». Естественно, в системе, где на гонорары за поэтические сборники возможно было «жить», где все журналы и издательства финансировались государством — официальный «литературный процесс» вовсе не был заинтересован в открытии новых имен. Умилительное зрелище Некрасова и Григоровича, бегущих к Достоевскому, как-то не представлялось возможным во времена «застоя». Реальное развитие поэзии происходило в полулегальных кружках; впрочем, это описал покойный А. Я. Сергеев в «Альбоме для марок».

И все же находились люди, которым и мои стихи просто нравились; хотя люди эти писали стихи совсем иные; однако у них хватало широты взглядов, чтобы ценить стихи, не похожие на их стихи… Ольга Чугай, Александр Юдахин, Кирилл Ковальджи, Лазарь Вениаминович Шерешевский — удивительный человек, человек энциклопедических гуманитарных знаний, к советам и критическим замечаниям которого я считаю за честь прислушиваться…