— И что — правительственная телеграмма в Казань? Извинения, цветы, оркестр?

Воронцов выплюнул на землю сигарету.

— Ты меня доведешь, Родин, своими играми в Незнайку... Для казанской тюрьмы особого назначения Указ Президиума — бумажка. Документ для тюрьмы — постановление НКВД о досрочном освобождении. Через две недели после Указа освободили... Вот и все. Не веришь — ступай на Лубянку, там есть один экземпляр уголовного дела, как Почетную грамоту хранят.

— Зайду! Обязательно! — пообещал Родин. — Убежден, что там, на Лубянке, все есть, блюдечко с голубой каемочкой тоже! — Он осекся, заговорил вкрадчиво, нежно: — Интересно, из-за чего весь сыр-бор разгорелся? Ведь доносили не для того, чтоб въехать в освободившуюся квартиру. Какой-то ведь политический и технический смысл был?!

Воронцов поддел ногами носки, взял их в руки, сполоснул в воздухе, стряхивая песок.

— Был смысл. — Видимо, этот вопрос он задавал и себе. — Поцапались две группы ракетчиков, до тридцать седьмого года жили мирно, в разных городах, Москве и Ленинграде, произошло слияние — и началось!.. А в стране с единой идеологией должна быть и единая техническая доктрина: либо ракеты на твердом топливе, либо на жидком — третьего не дано. И закон стал на сторону тех, кто создавал «катюши».

— Ве-ли-ко-леп-но! — Родин вскинул руки. Но в «газике» не размахаешься, Родин ходуном ходил. — Может быть, ты знаешь, где эта группа, создавшая грозное оружие и, следовательно, обласканная законодателями? Где?

Давно уже подкосились ноги у солдатика, он сидел на земле, внимая каждому слову, и на лице его выражалась мука, будто ему рассказывали о последних минутах матушки.

— Молчишь?.. То-то же, законник. Расстреляны они. Их тоже к врагам народа причислили. Нет, Воронцов, не законами руководствовались люди тридцать лет назад, не здравым бытовым смыслом, а государственными интересами. Уничтожать тех, кто приносит наибольшую пользу, это не столько безумие нашего общества, сколько способ его выживания. И все это подсознательно понимают. При семи главных конструкторах состоял я, изучил их вот как и понял: они боялись сдавать «Долину»... А Сергея Павловича Королева мне трудно понять, даже зная в деталях его биографию. Наверное, всем все простил, потому что народ познал русский — там, на Колыме, когда с тачкой бегал, на прииске у Бёрёлеха, какой-то субстрат народного бытия остается одним и тем же — и при Дмитриях, и при лжедмитриях. Там ведь, на Колыме, ему уголовники жизнь спасли, его, доходягу, свои же хотели придушить...

— Откуда данные? — с некоторой ревностью спросил Воронцов.

— Рассказал он мне как-то в невеселую минуту... Между тем на холмике творились любопытные события. Сергей Павлович взглядом подозвал кого-то из офицеров, что-то спросил у него, и тот приглашающим жестом указал на деревянное сооружение санитарно-гигиенического назначения, солдатский нужник, и Сергей Павлович поднялся, вслед за ним — и сосед его, и оба они двинулись к сооружению. Третий, в пуловере, понял, куда они пошли, и приподнялся, озабоченный той же нуждой. Человек этот, наверное, успешно миновал все предполетные подготовки, месяцами, если не годами, привык считать себя не субъектом, а объектом наблюдения, каждое шевеление его пальцев фиксировалось телекамерами, элементарное же урчание желудка становилось фактом, достойным внимания космической медицины; разница между личным и общественным стерлась в нем начисто. И человек в пуловере к нужнику, вмещавшему всего двоих, не пошел, он просто спустился с холмика и помочился, ничуть не смущаясь тем, что на него смотрят четыре пары глаз, включая солдатские. После чего вместе с начальниками своими поплескался у колонки, совершив омовение рук, и вся троица в обратном порядке прошествовала к столу, села и по второму заходу стала угощаться знаменитой водой 49-го километра.

На изнеженном солдатике можно было поставить крест, но воду требовал набегавшийся «газик», да и пить хотелось, и Родин сказал, что сходит сейчас за водою, заодно и узнает, что космического в появлении Королева здесь, а что земного. Потом глянул на поверженного солдатика, поставил его на ноги, встряхнул, приводя в чувство, и повел с собой, к столу с водой не для всех. Трехминутный разговор с Королевым и спутниками его предварен был рукопожатиями, какими обмениваются равные. Пока шла беседа, солдатик успел оказавшейся в кармане тряпицей смахнуть пыль с брезентовых сапог. Рука согнута в локте, пять пальцев у виска, пятки вместе, носки врозь — игрушечный неоловянный солдатик, и Королев рассмеялся, скомандовал «вольно!», посадил его рядом, стал расспрашивать...

— Спускаемый аппарат приземлился не в заданной точке, около 78-й площадки, — пояснил Родин, ставя ведро. Все напились, остатки Воронцов пошел вливать в «газик». — А им надо было на месте приземления осмотреть теплозащитный слой.

— Нам бы его власть... — помечтал Воронцов, залезая в машину. Сел и Родин. Ждали солдатика. — Ему легче.

— Ему труднее! — возразил Родин. — Он сам боится собственной власти. И не хочет быть общеизвестным. Знает, что это — гибель наверняка. Никому в нашей стране не дозволено иметь законные миллионы, всемирную славу и общенародное признание. И государство это знает и, оберегая немногих от гибели, не дает им ни денег, ни славы, ни признания. Сама судьба расправляется с теми, кто перескакивает установленный уровень. И Сергею Павловичу ты не завидуй, Воронцов. Дни его сочтены. Либо рак, либо авиационная катастрофа. И тот, кому он помог перепрыгнуть через уровень, тоже кончит преждевременно.

Обласканный и воодушевленный, спускался с холмика солдатик, рубя строевым шагом, отмашка рук — по-парадному, взор его пылал отвагой и преданностью. «Пр-рошу не курить!» — прикрикнул он на тех, кого недавно считал своими косвенными начальниками. Проверили, точно ли по центру уложен в машине груз (чемоданчик Травкина), независимо и грозно сел за руль, как за пульт управления баллистическими ракетами.

Поехали. Дважды или трижды Травкин поворачивался к Родину и Воронцову, пытаясь спросить о чем-то. Но не спросил.

Предполагалось, что довезут их до домика. Но солдатик так осерчал на пассажиров, что у первого же общежития едва не вытряхнул их из машины, резко затормозив на повороте. «Газик» фыркнул, презрительно откашлялся и скрылся в тучах им же поднятой пыли. Воронцов погрозил ему вслед кулаком. Травкин отряхнулся и сказал:

— Ни Бутырок не будет, ни Казани... Им меня не подстрелить... Заявление напишите, Родин. О приеме на работу в монтажку.

«...в дополнение к согласованному плану возложить на начальника 5-го отдела МНУ Травкина В.А. руководство настройкой и сдачей объекта «Д» — с исполнением им обязанностей начальника 5-го отдела».

Для ознакомления Травкину дали руководящий документ — «Положение о главном конструкторе». Начав читать его, Травкин решил было, что директора всех НИИ и КБ, создававших «Долину», подчинены ему. Однако вскоре он убедился, что эти якобы подчиненные ему директора могут оспорить любой его приказ. Пункты «Положения» противоречили один другому. Впрочем, оно и не было утверждено.

К создателям «Долины» обратился заместитель министра, предложил им встретиться с новым главным конструктором ее.

Первым отозвался Лыков (вычислительные устройства всего комплекса). Этот рано оплешивевший молодой человек заявил в короткой беседе, что все разработки его НИИ приняты государственной комиссией. Никаких претензий к нему нет и не может быть!

Суховато державшийся Елизаров (ракета) произнес несколько вежливых фраз и встречу заключил обещанием во всем помогать Травкину.

С шумными изъявлениями радости Федор Федорович Куманьков (антенно-фидерное устройство) заключил Травкина в объятья, напомнил ему, что встречались они на 56-й, 42-й, 21-й и других площадках — «номера их ты, Господи, веси!». Бородатый, пахнущий коньячком, он пылко заверил Травкина, что будет верен ему и любые просьбы исполнит незамедлительно.