Степан Никанорович Зыкин (приемо-передающий тракт) не позвонил и не приехал.

Вадиму Алексеевичу отвели комнату в полуподвале министерства. Сюда свезли, из разных учреждений столицы, чертежи и схемы, здесь он знакомился с «Долиной». Закрыл последний том — и впал в невеселые раздумья. Подтвердилось то, о чем он и раньше догадывался. Схема станции была разработана прочно, надежно, схема вполне удовлетворяла техническому заданию — и была абсолютно непригодной, ибо придумывалась казенным российским умом, создавалась не без участия национального характера, знаменитого своими причудами. Только ширь и просторы государства, границы которого терялись за линией недосягаемого горизонта, но резко и точно обозначались в годы вторжения неприятеля, могли вживить в сознание, в быт и в нравы нации особое восприятие человека и материальной культуры, лишь России свойственное. Только в России богатства помещиков оценивались не по доходу с земли, а по числу крепостных душ; если надобно было взять с земли 20 центнеров зерна, то засеивался не один гектар, столько давший бы, а два — с урожайностью по 10 центнеров каждый, а то и четыре — по 5 центнеров, благо земли и мужиков хватало, и под систему эту подгонялась техника, мощь которой рассчитывалась отнюдь не на 20 центнеров, и в замкнутом кругу все оскудевающей земли и все более ненадежного машинного парка уродовались люди, начиная отдавать себя делу на половину, на осьмушку, нерастраченные силы вкладывая в мечтания, а потом, остервенев, наваливались на землицу и технику не столько потом, сколько кровью.

Именно так был разработан приемо-передающий тракт «Долины» и все довески к нему — логика выбора целей, распознавание их, целеуказание, первичная и вторичная индикация. Все — надежно, все — с большим запасом резервирования, двойным или тройным, но мысль инженера мельчала, принижалась и норовила что-то обязательно недоделать: этот блок плохой, соседний блок тоже плохой, но в общем — соответствует заданному и вытянет как-нибудь, велика матушка-Русь, осилит супостата!.. Мобильность малых станций, строго вымеренные размеры их в зародыше пресекали стремление к недоделкам, но «Долина» — стационарный объект, тут было где разгуляться всему зыкинскому НИИ, все блоки ламповые, о полупроводниках, давно освоенных, будто забыли, и при всей испытанности ламповых модулей и ячеек, блоков и узлов — полная ненадежность их, во все поры разработки проникла безнравственность, ни одной свежей мысли не обнаружил Травкин в разработке и, вспоминая НИИ, признался, что иного ожидать было нельзя.

Ничего уже не исправишь. Надо было все упрощать, все! Весь приемо-передающий тракт. Но хороша ракета, хороша антенно-фидерная часть «Долины». Правда, совсем непонятно, что с ЭВМ.

В полуподвале того же министерства, в коридоре, ходила, бегала и плясала женщина, по шагам, шажкам и прыжкам ее прослеживалась и угадывалась история любви; из остуженной души пробилось это чувство голубоватым подснежником и превратилось в деревце, позванивающее серебряными листьями. В той комнате, где служила эта женщина, городского телефона не было, ее звали к нему из другой комнаты, местным телефоном, путь к голосу мужчины пролегал мимо двери, за которой решалась судьба «Долины», и в пустом коридоре женщина не боялась выдавать себя, первые пробежки ее выбивали на паркете сплошные вопросительные знаки, и вечерние свидания с мужчиной давали ответы не полные, женщина требовала уточнений по телефону, шаги гремели с анкетной бесцеремонностью. Потом началась игра: женщина замирала на полпути, женщина томила того, кто ждал ее, посмеивалась над ним, а иногда в восторге перед собою — умная! хитрая! — вальсировала, и к перестуку каблучков присоединялись шорохи развеваемых танцем одежд. Но и тот, влюбившийся до потери мужского самолюбия, не терял твердости духа, требовал ответа, настаивал, и однажды хлопнула дверь красной, зовущей к атаке ракетой, барабанная дробь каблучков оповестила всех о штурме мужской твердыни, паркет выстилал дорогу к крепости, уже выкинувшей белый флаг, ветром обдутые знамена звали к победе, к счастью... Минуло десять минут — и шаги возрадованно провозгласили окончание боевых действий, полную капитуляцию, викторию. До шести вечера на бранном поле царила тишина, хоронились недоразумения, погребались былые ссоры, скользящими шажочками устранялись легкие ранения, наносились последние штришки на рисуемое воображением будущее, близился час завершающего свидания — и тут сдали нервы, оцепенение сковало шаги, зазвучавшие после конца трудового дня, женщина страшилась, только теперь заныли раны, в пылу сражения она их не заметила, теперь только поняла она, что не мужчина капитулировал, а она сама сдалась на милость победителя, что сегодня произойдет то, что всегда происходит. Дергающиеся шаги ее вымученно возобновляли движение и прерывали его в тягостном раздумье. И наконец она прошла — мимо двери, мимо «Долины» — шумно, рокотом убегавшей волны, и на отмели, зацепившись о порожек двери, осталась мысль о поражении, которое — победа...

Они ждали его на аэродроме — Воронцов, рвущийся в бой, и Родин, широкоротый, ухмыляющийся, с балаганными жестами, и третий возник, лихой молодец, отрекомендовавшийся шофером и отогнутым большим пальцем указавший на черную «Волгу». Родин отпихнул Воронцова, забрался на переднее сиденье, в соседство с лихим молодцом, с довольным хохотком порадовался: вот и транспортом своим обзавелись, новеньким, спасибо Базанову, уездил-таки главноконструкторскую «Волгу», пришлось ее списывать!..

От аэродрома до 4-й — шесть километров, шофер с рысьими глазами московского таксиста охотно подтвердил, что машина — новехонькая — с платформы, прежняя ухайдокана и раскурочена до винтиков. Лихо заломив кепочку, шофер виртуознейше — по просьбе Родина — обогнал на повороте бензовоз, классно вписавшись в дугу, что дало Родину право спросить, не на автодроме ли горьковского завода отрабатывал шофер этот вираж, не испытатель ли он, на что шофер сказал, что сроду не был в Горьком, тем более на тамошнем автомобильном гиганте, всю жизнь крутит баранку в московском таксопарке, с младых ногтей... «Ну и крути там!» — с этим пожеланием Родин выкинул шофера у штаба. Сам сел на его место, пояснив соратникам, что очень ему не понравился этот хваткий парень. «Американский агент?» — подался вперед Воронцов. «Федот, да не тот», — успокоил его Родин и повел речь о «газике», на котором меняют коробку передач.

— Король умер. Да здравствует король! — прокукарекал он перед домиком на все озеро.

Здесь решено было отдохнуть перед дальней дорогой. Травкин поведал о самом важном: никто еще не догадывается, что «Долину» будут сдавать, все пока думают, что новое назначение для Травкина — удобный повод поднять оклады своим подчиненным. Родин приказом проведен главным инженером-настройщиком объекта «Д», оклад 210 рублей, Воронцову добавлен четвертак, самому Травкину министр определил 400 рублей, персонально. Но план 5-му отделу не уменьшен ни на одну станцию, Травкину намекают грубо и прямо: да кончай ты скорее эту «Долину»! («Она им — как бельевая кража для милиции!» — ввернул Воронцов.) И последнее: все на «Долине» — от Травкина, Родину и Воронцову разрешено своевольничать только в пределах полученных указаний.

Условие было принято. В свою очередь, Воронцов и Родин предупредили: Травкин обязан выслушивать все их советы. И ни одной бабы — по пятам Травкина ходит дурная слава.

Побрились. Дружно пообедали в «Спутнике», сообщили штабу, что Травкин отныне — на 35-й, туда и пересылать всю корреспонденцию. Набили «Волгу» книгами и продуктами, покатили. Солдаты и сержанты у полосатых столбов весело козыряли старым знакомым. Когда въехали на холм, откуда как на ладони высматривалась «Долина», заглушили мотор, вышли все трое, стояли, подавленные и приниженные. Западало солнце, лучи его уже не устремлялись в низину, заполненную голубоватым туманом, параболоидные чаши антенн торчали из него, как головы динозавров... Что-то надо было сказать, необычность обязывала. «Три мушкетера дают клятву на Воробьевых горах!» — провозгласил Родин, и перст его направлен был на низину, Родин грустно промолвил, что стоят они у края могилы, что здесь дуростью предшественников Травкина пущены на ветер миллионы рублей, брошены под откос благороднейшие побуждения, свалены в кучу и сожжены благие порывы, здесь унижались советские люди, здесь вели они никчемную работу, и, говоря честно, почти все кирпичи в этой незавершенной стройке — из сырой глины. Воронцов слушал его сосредоточенно, попытался определить, в какой стороне Америка, чтоб погрозить ей интеллигентным кулаком, но тщетны были попытки, страна уже была обложена базами американских ВВС, отовсюду жди внезапного нападения, и тогда Воронцов ковырнул ногой камень, поднял его и метнул в любопытного сурка, стоявшего на задних лапах, сурок, казалось, ждал речи Травкина.