Суворов коснулся медного тела колокола рукой и ощутил острый холодок.

Подручные звонаря разобрали ременные поводки, привязанные к стопудовому, кованному из железа языку колокола, и стали на две стороны. И Суворов с Волконскими взялись каждый за свой поводок.

— Господи, благослови! — тоном команды сказал звонарь.

Натягивая и попеременно отпуская ремни по шестеро враз, звонари начали раскачивать язык колокола. Размахи все больше: вот-вот язык своим отполированным боком коснется пятна, высветленного на краю колокола за сотню лет миллионами ударов. Старший звонарь, лежа грудью на каменном парапете, смотрел вниз, на угол Успенского собора. Из храма выбежал соборный солдат и, дернув за веревку «кандии» — сигнального колокольца, подал знак. Звонарь взмахнул рукой, и в то же мгновенье язык своей тяжелой шишкой легонько коснулся боевого кольца. Грозный гул наполнил бронзовый шатер. И снова мерно закачался язык, не касаясь краев. Звонарь перешел к северной арке звонницы и не то слушал, не то смотрел туда, где на иззубренной кромке земли еще не угасли алые цвета майской зари. Москва еще молчала. Звонарь глубоким басом молвил:

— У Сергия ударили в «царя».

Зазвонный тряхнул головой, и снова грозный гул наполнил звонницу. Суворов понял: звонарь говорил о том, что Москве ответил Троицкий монастырь; Александр усомнился, можно ли такой низкий звук (самый низкий из возможных) услышать на расстоянии шестидесяти верст. Но, если звонарь и не слышал, он знал, что так оно и было.

Когда гроза второго удара утихла, звонарь сказал:

— Звенигород ударил! Повтори!..

Третий удар Москвы замкнул великий треугольник московской обороны: Иван, Сергий, Савва — главные сторожи[46] Москвы.

— В оба края! — скомандовал звонарь.

И мерный благовест в оба края (три секунды — удар) поплыл над Москвой. Тут же отозвались форты ближней внутренней обороны: Симонов, Андроний, Никола Угреши, Новодевичий.

Звонарь говорил не для своих подручных, им все это довольно известно, а для трех семеновских солдат, по всей видимости барчуков. Из них троих только один Суворов мог вполне понять и оценить то, что говорил звонарь.

Во время своего пребывания в Москве Елизавета Петровна совершила из Москвы пешее шествие на богомолье к Троице. Она и точно сделала эти шестьдесят верст на своих ногах, с длинным посохом паломника в руке. Сделав версты три с роздыхами, дебелая царица изнемогала; ее усаживали в карету и отвозили или на пройденный ночлег, или на ночлег предстоящий. А пункт, достигнутый благочестивейшей государыней, отмечался тем, что на нем становились биваком семеновские солдаты. На следующий день царицу привозили сюда в карете, и она со вчерашнего места продолжала шествие. Звон в Москве и у Троицы и на пути не прекращался. Сержант Суворов будил своих дремлющих у догорающих костров солдат по первому удару благовеста в Москве. По мере того как паломники уходили на север, по лесной дороге, звон большого Успенского слышался все слабее. Стоя биваком у переправы через реку Учу, на полдороге между Троицей и Москвой, Суворов первый раз услышал явственно через несколько секунд после первого удара в Кремле ответный удар Троицкого «царя». Тогда он вспомнил, как мальчиком однажды на охоте ранним летом он ночевал с отцом в избе лесника. Отец поднял его с постели до зари и повел из избы на высокий безлесный холм.

«Молчи и слушай», — сказал отец, возведя сына на самую макушку, откуда открывалось до края неба застывшее море взволнованной московской земли.

Стояла тишина. Быть может, оживленные рассветным ветром, и шумели у подножия холма сосны и ели, — сюда их шум не достигал.

«Слышишь?» — тихо спросил отец.

Даже если бы он спросил полным голосом, он не заглушил бы непонятного звука. Александру показалось, что это вздохнула сама московская земля, пробужденная пригревом ласкового солнца.

«Это ударили в ответ Кремлю у Троицы. Чу?!»

И снова как бы вздохнула земля.

«А это Звенигород».

Поместье Суворовых — в Дмитровском округе, меж Троицей и Звенигородом. Тут на полпути меж тремя вершинами треугольника Москва — Троица — Звенигород когда-то стояли конные караулы, чтобы вовремя дать воеводам знать о тревоге.

Благовест кончился. Большой Успенский от последнего удара долго гудел, переходя от басовых аккордов к почти неуловимым для уха звукам.

— Согрелся, старик? — ласково хлопнув по наружному краю колокола, спросил звонарь.

И колокол ответил ему чуть слышным гулом.

Суворов коснулся бронзы рукой: и в самом деле, колокол нагрелся.

— Вот чудеса: бей его кулаком со всей силы — молчит, ударь ласково ладонью — отвечает. Попробуй, если хочешь, сам, — говорил Суворову звонарь.

Суворов попробовал и убедился, что звонарь говорит правду.

— Спасибо, служивые, за помогу. Заработали на троих денежку. Ступайте к свечному ящику, скажите — я послал.

Спускаясь по темному ходу вниз, Суворов нечаянно коснулся стены рукой — камни стен саженной толщины еще трепетали.

Суворов получил назначение в пехотный Ингерманландский полк.

В гвардейском Семеновском полку даже небогатые солдаты из дворянских недорослей имели при себе хлопцев из своих крепостных. Произведенный в офицеры, Суворов немедля отправил в деревню двух хлопцев, вывезенных им из деревни восемь лет назад. К молодому офицеру явился бывший в «великанах» у прусского короля Прохор Дубасов и неотступно просил взять его из Семеновского полка к себе, ссылаясь на то, что покойная боярыня Авдотья Федосеевна взяла с него перед смертью своею клятву: «Не покинь, Прошенька, моего Сашеньку — ведь он ребенок малый, береги его». Суворов согласился, и великан списался из гвардии в тот же полк.

Солдат в Ингерманландском полку одевали и кормили плохо. Обучение их велось в полку лишь для формы. Многие из них ухитрялись заниматься мастерством: чеботарили, вили веревки, плели рыбачьи сети, резали деревянные ложки.

Осмотревшись в полку, Суворов увидел, что из этой толпы молодых людей, насильно собранных в одно место, никто не думает создавать боевую силу. Попытки Суворова говорить об этом с полковником и офицерами были встречены общим недоумением.

— Откуда такой чудак к нам явился? — удивлялись новые товарищи Суворова.

Он воззвал к чести полковника. Указывал, что близится война, что полковник, обладая неограниченной властью, может и должен привести свой полк в хорошее состояние. Полковник отвечал добродушно:

— Что я, батюшка мой, могу поделать? Везде так! Все так! Полк мой, верно, не из лучших, так ведь он караульный, его в поле не выведут. А что до пайка солдатского, до сукна, то кормлю и одеваю тем, что дают. Это дело провиантское. Вот где корень зла. Тебе, сударь, по твоей склонности не в строю служить, не ротой командовать, а пойти бы тебе по провиантской части, — с насмешкой посоветовал полковник Суворову. — Ежели ты, сударь, Геркулес, то там и есть для тебя подвиг: очистить сии авгиевы конюшни.[47]

Суворов убедился, что в полку ему не место, и, вняв насмешливому совету полковника, перешел из строя в провиантмейстеры. С помощью отца он получил должность обер-провиантмейстера в Новгороде, где основалась большая база по снабжению армии. Суворов и здесь прослыл чудаком: он воевал за каждую казенную копенку и с чиновниками и с подрядчиками.

Поставщики с одной стороны и казнокрады — с другой ополчились против Суворова, стараясь опутать и его своими сетями, хитро сплетенными канцелярскими крючками. Суворов изнемог в неравной борьбе с ними. Бывая по службе в Петербурге, Суворов ищет там новых знакомств, сходится с литераторами, посещает Общество любителей российской словесности и, наконец, решает стать сочинителем. Пишет стихи. Восстанавливает из пепла разговор Александра с Геростратом. Сочиняет еще один загробный разговор «в царстве теней» — между мексиканским царем Монтезумой и испанским завоевателем Кортесом.