Приходилось, искоренив воровство, заново налаживать полковое хозяйство, поднимать расшатанную дисциплину, устанавливать субординацию.

Прежде всего Суворов сломал дурные барские привычки командиров. Взяв себе в денщики Фомку Кривого и Наума Рыжего, Суворов произвел первого в «обершенки», а второго в «лейб-медики». В новом звании главного повара Фомка Кривой легко управлялся, так как полковой командир неизменно кушал каждый день одно и то же: щи и гречневую кашу. Наум тоже оказался мастером: он не только умел брить и бритвы править, но и кровь отворять, пиявки ставить и многое другое не хуже ротного фельдшера. На попечение Наума Суворов отдал и своего донского жеребца: конь засекал ноги. Прохор Иванович, в звании камердинера, правил полковничьим домом, оставив себе священнодействие приготовления Суворову утреннего чая и вечером — постели.

Прочие денщики старого полковника, двадцать человек, вернулись частью в строй, а мастеровые — кто в швальню, кто в кухню, кто в столярню, кто в шорную, сапожную полка. Офицеры, поневоле принужденные последовать примеру нового командира, расставшись с даровой прислугой, роптали. Они привыкли считать солдат своими дворовыми людьми. Командиры ждали и надеялись, что Суворову не пройдет даром штурм монастыря. Хотя Суворов велел полковым плотникам сделать в монастыре новые ворота и щедро заплатил за угощение солдат, игумен не преминул пожаловаться архиерею. Он написал в жалобе, что сам Суворов и все солдаты его при штурме были весьма пьяны и осквернили обитель всяческим непотребством. Архиерей переслал жалобу в Синод. Обер-прокурор доложил о случае Екатерине. Она спросила отца Суворова, Василия Ивановича, верно ли, что сын его, полковник Суворов, сильно пьет. Василий Иванович ответил, что его сын по слабости желудка испивает вина весьма мало: разве одну рюмку в день за обедом. Екатерина не вняла жалобе игумена и сказала про командира Суздальского полка: «Оставьте его в покое. Я его знаю».

Известие, что в Петербурге только посмеялись, узнав про штурм монастыря, обескуражило офицеров Суздальского полка. Им осталось одно: подчиниться воле крутого полковника и приняться по его указанию за обучение солдат.

Полку предстояло идти в Петербург для летней караульной службы. Суворов неотступно смотрел за снаряжением к походу полкового обоза. Приказал наново вылудить котлы. Сварили новый квас, потому что старый перекис. Крупу взяли из вновь полученного транспорта. Насушили свежих сухарей. Починили палатки, конскую сбрую, хомуты. Вопреки правилам, Суворов приказал одеть солдат для похода в мундиры первого срока и выдать новые сапоги. По объявленному для похода приказу, дневки и ночлеги в полку назначались не в попутных селениях, а на биваках и в лагере. Штаб-офицеры без исключения идут с полком походом на конях. Обер-офицеры, как им полагается по старому уставу, пешие, с мушкетами на плече. Полковой лекарь и ротные фельдшеры следуют с полком.

Для солдат в полку все это было новостью. Обоз шел впереди полка. Становясь на бивак, солдаты находили готовую пищу. Приходя к месту, выбранному Суворовым для лагеря, солдаты видели, что палатки поставлены, а костры горят. Как в военное время, в лагере расставлялись сторожевые посты, отдавался пароль, часовых проверял сам полковник. Подымать полк с ночлега Суворов приказал с первыми петухами, что очень озаботило на первом ночлеге полкового адъютанта.

— Господин полковник! До ближнего селения десять верст, — доложил адъютант Суворову. — Боюсь, что петухов мы не услышим.

— Не беспокойтесь, сударь, я-то уж наверное услышу. Прикажите барабанщикам стать к моему шатру поближе…

Адъютант не мог уснуть. Едва задремлет, слышится петушиный крик. Вскочит, прислушается: все тихо. Еще рано было вставать, но адъютант поднялся, вышел из палатки и велел барабанщикам подсушить отсыревшие барабаны около костра. Алая заря, пламенея, двигалась над лесом вправо. Адъютант, засунув руки в рукава, ходил перед шатром Суворова и напрасно напрягал слух, надеясь услышать дальнее пение петуха. Ничего не было слышно, кроме досадного звона комаров.

Вдруг где-то совсем рядом захлопал крыльями петух.

— Кукареку!

Адъютант в испуге оглянулся и увидел выставленные меж пол шатра ладони… Ладони захлопали. В щель просунулась голова Суворова…

— Кукареку! — пропел он снова. — Кукареку!

— Генерал-марш! — крикнул адъютант.

Барабаны грянули поход. Раздвинув полы шатра, Суворов вышел из палатки уже одетый, в шляпе, шпорах и с нагайкой в руке. Полк поднялся. Пока нестроевая рота снимала лагерь и грузила фуры, Суворов приказал полку построиться и произвел небольшое учение. Обоз ушел вперед. После отдачи пароля двинулся взводными колоннами полк. Солдаты шли по приказу в амуниции с полной выкладкой, в ранцах, со штыками, примкнутыми к ружьям.

Суворов, пропуская мимо себя весь полк, требовал:

— Шире шаг! Шибче!! Шибче! Десяток отломаешь — отдых!

Затем, стегнув коня, Суворов обогнал полк обочиной дороги.

Полк растянулся на марше на две версты. Между взводами и ротами образовались большие разрывы. Когда голова колонны прошла десять верст, Суворов скомандовал первому взводу:

— Отбой! Снимай ветры![52] Кто устал — ложись. Кто нет — гуляй, играй, пой песни, пляши!

К первому взводу подошел второй, третий, рота за ротой, батальон за батальоном.

Дав первому взводу часовой отдых, Суворов скомандовал:

— Бегом! Ступай!

Пробежав шагов сто, взводный командовал: «Шагом!» — и тогда подымали следующий взвод. Так с перерывами двигался полк, то растягиваясь по дороге, то сжимаясь в тесную колонну. Через три часа перехода солдаты видели впереди бивачные костры; артельные старосты, выбивая ложкой трели по деревянной крышке котла, приглашали солдат к завтраку, а Суворов скакал вперед за головной частью обоза — выбирать место для лагеря на ночь.

Таким порядком полк пришел в Петербург и занял светлицы Семеновского полка, ушедшего в лагерь близ Красного Села.

Считалось, что караульный полк, неся сторожевую службу, тем самым делает все, что ему полагалось. Поэтому в военном кругу столицы немало дивились, увидев, что свободные от нарядов капральства Суздальского полка занимаются упражнениями на Семеновском плацу с раннего утра до завтрака и перед вечерней зарей.

До дивизионного, генерал-фельдмаршала Бутурлина, дошло, что в Суздальском полку занимаются и не по старому и не по новому уставу. Бутурлин послал Суворову сказать, что приедет смотреть полк на плацу инкогнито, как бы невзначай, и что вместе с ним совершенно секретно прибудет одна высокая особа. «Особа» просит, чтобы на нее никто не обращал внимания… Встречи не делать, почестей не отдавать.

В назначенный час Бутурлин явился на плац, и с ним Павел Петрович, сын Екатерины. Оба приехали на конях и остановились на краю дороги, как бы мимоездом, привлеченные зрелищем, которое им представилось. Суворов никому, даже полковому адъютанту, и словом не обмолвился о том, что предстоит смотр полку, хотя и негласный. Бутурлин и Павел показались на дороге, когда полку дали роздых. Ружья стояли, составленные в козлы по нескольку десятков, на земле валялись сброшенные ранцы. Одни солдаты стояли кружками — оттуда слышался веселый смех, там плясали, в другом месте пели, в третьем — боролись, даже дрались на кулачки.

Бутурлин и Павел переглядывались с изумлением — то, что они видели, не походило на унылую скуку, царившую на плацу во время учений гвардии.

Суворов, завидев фельдмаршала с его спутником, подъехал к ним и снял шляпу.

— Давненько, братец, я тебя не видал! — сказал Бутурлин.

— С кампании шестьдесят первого года, ваше сиятельство!

— Да. Так ты опять командуешь полком пехотным? А ведь ты лихой наездник!

— Надо знать одинаково все роды оружия, ваше сиятельство!

— Говорят про тебя, что ты все чудишь. Гляди — у тебя и одеты солдаты не по-людски. Они и на солдат не похожи.