— Граф, — воскликнул Суворов, вспыхнув, — я служил в лейб-гвардии солдатом! Семеновский полк мог построиться едва в час, а мои солдаты…

— Хотел бы посмотреть, — пробурчал Бутурлин.

Суворов поднял руку. К нему подскакал полковой адъютант.

— Капитан, прикажите полку строиться по батальонам взводными колоннами.

С явной насмешкой Бутурлин достал из кармана камзола брегет.[53]

Барабанщики ударили сбор. Поле мгновенно преобразилось. Суздальцы поспешно разбирали ружья, закидывали ранцы на спины, затягивали друг другу ремни. Флигельманы[54] заняли свои места. Командиры сзывали свою часть. Суета постепенно улеглась, крики смолкали. Из бесформенного скопления людей складывались плотные кирпичи взводных колонн. Штаб-офицеры заняли свои места. Барабаны смолкли. Бутурлин снова взглянул на часы и не мог удержать одобрительный возглас:

— Отменно! Но что это, милый, за фрунт? Где равнение в рядах? Что за интервалы? И что это в строю у вас, полковник, все шевелятся, головами вертят? У одних ружье на плечо, а у тех — у ноги. Во фрунте — все, как один, и каждый стой как мертвый.

— А у меня во фрунте все живые, — ответил Суворов.

Павел смотрел на Суворова и на солдат с любопытством.

— Граф Александр Борисович, представьте мне полковника.

Бутурлин повел рукой с поклоном в сторону Павла и назвал его имя.

Суворов дал шпоры коню и натянул поводья. Конь его встрепенулся, подобрался и стал как вкопанный, струнно трепеща каждой жилкой. Суворов сорвал с головы шляпу и опустил ее в руке к стремени.

Вытаращив глаза, наморщив лоб и хлопая веками, Суворов широко раскрыл рот. Лицо его молниеносно менялось, выражая то восхищение, то недоумение, то радость, то испуг. Павел слегка закинул голову назад, прищурился и самодовольно улыбнулся. Бутурлин все испортил. Взирая на уморительные рожи, которые строил Суворов, фельдмаршал не мог удержаться от веселого утробного смеха. Он схватился за живот, раскачивался в седле и гоготал на все поле. Вслед ему рассмеялся и Суворов.

Павел обиделся и, хмурясь, заговорил с Суворовым по-немецки:

— Сделайте, сударь, из вашей шляпы должное употребление. Она — для головы.

— Благодарю, ваше высочество, сегодня очень жарко! — ответил Суворов, обмахиваясь шляпой, как веером.

— Да нет же, полковник, поверьте мне — очень холодно. Дует северный ветер!

— Действительно, ваше высочество, скорее холодно, чем жарко.

— Накройтесь, сударь. Я разрешаю вам быть при мне с покрытой головой.

Надев шляпу, Суворов сказал:

— Мы почти слово в слово разыграли сцену из шекспировской трагедии о Гамлете, датском принце.

Лицо Павла озарилось. Он потянулся к Суворову, тронул к нему коня и шепотом спросил:

— Вы читали эту книгу, сударь?

— Да, только, к сожалению, в немецком переводе.

— Моя мать запретила мне читать эту книгу. И никто не хочет мне ее достать. Вы можете мне ее прислать? Это останется между нами… Я вас очень, очень прошу!.. Я вам приказываю!

— Мой долг повиноваться, ваше высочество.

— Смотрите же, вы мне обещали!

Павел кивнул головой и с места поднял коня в галоп. Суворов смотрел ему вслед. Лошадь Павла с кавалерийским седлом казалась чрезмерно большой. Бутурлин, слушая разговор Суворова с Павлом, перестал смеяться. Почти не понимая немецкой речи, фельдмаршал, наморщив лоб, старался уловить хоть общий смысл. Когда Павел ускакал, Бутурлин, теребя Суворова за рукав, потребовал ответа:

— Почему он рассердился? Вас фюр эйн бух?

— Бух — книга. Это не по вашей части, граф.

— Смотри ты, «бух»! Ты у меня чего-нибудь не бухни! Бухнешь ты, а отвечать-то мне придется.

Фельдмаршал погрозил Суворову пальцем и, грузно плюхая в седле, пустился вслед Павлу.

Учение на плацу продолжалось. Суворов смотрел на эволюции полка рассеянно, не подавал никакой команды и уехал до роспуска полка по светлицам. Дома он взял с полки томик Шекспира и прочитал трагедию о датском принце с начала до конца, как новую и незнакомую. Закрыв книгу, Суворов решил не посылать ее Павлу.

На следующий день Суворов узнал, что представление трагедии «Гамлет» недавно запрещено и что ни в книжной лавке Академии наук, ни в Английском магазине на углу Невского и Морской нет в продаже Шекспира.

Лето прошло. Осенью Екатерина захотела посмотреть Суздальский полк, о котором все в столице говорили. На смотру в свите Екатерины находилось немало боевых генералов. Одни нашли, что суздальцы делают ружейные приемы нечисто, как-то уж очень просто, «без бряку и стуку». Другие говорили, что зато суздальцы заряжают ружья чуть ли не вдвое быстрее гвардейских егерей, а при проверке ни у одного солдата после заряжения не отскакивал шомпол: пуля прибита крепко. Маршировали суздальцы шибко, широким шагом — вразвалку, при скором шаге — почти бегом, на слегка согнутых коленях. В примерные атаки полк ходил с веселым воодушевлением. Особенно Екатерине понравилось фехтование ружьями с примкнутыми штыками. Солдаты показывали двойной и тройной поединок, когда один отбивается штыком от двоих и троих.

— Они владеют штыком, как шпагой! — воскликнул кто-то в свите царицы, заметив, что она довольна.

Екатерина благодарила Суворова, допустила офицеров полка к руке, что почиталось великою милостью. Суворову Екатерина сказала:

— Вашему полку, Александр Васильевич, не караулы вести, а показывать пример другим. Это школа для полевых войск. Вы готовите учителей для всей нашей армии…

— С суздальцами никакой неприятель мне не страшен! — пылко воскликнул Суворов.

Екатерина улыбнулась.

Оценка, данная Екатериной работе Суворова в Суздальском полку, возбудила к новому полковнику недоброжелательство и зависть. Своими словами Екатерина поддразнила стариков. В том, что она говорила, не заключалось прямого указания освободить полк Суворова от караульной службы. Полк получил приказ выступить на свои «непременные квартиры» в Новую Ладогу, а на следующее лето суздальцев снова вызвали для несения караульной службы в столицу. Но теперь уже никто не обращал внимания на то, чем занимался Суздальский полк на Семеновском плацу: по новому уставу обучались и гвардия и полевые войска. Суворов не получил ни повышения, ни нового назначения. Милостивое отношение к нему Екатерины в предыдущем году отразилось на Василии Ивановиче Суворове: он получил чин подполковника лейб-гвардии Измайловского полка, коего полковником считалась сама императрица. Но звезда Василия Ивановича уже клонилась к закату. Его прочили в Сенат — значит, на покой. Ганнибал был уже в отставке «за старостью». Фермор дряхлел и утратил всякое значение. Над Бутурлиным смеялись, называя его «старой пушкой», ни к чему не пригодной. Александр Васильевич Суворов терял своих старых покровителей и не приобретал новых.

Осенью Суздальский полк опять вернулся в Ладогу. Про Суворова в столице стали забывать. Но скоро до Петербурга начали доходить слухи, что полковник в Новой Ладоге продолжает чудить… По слухам, он изнурял солдат непосильными работами. Выстроил руками солдат школу для солдатских детей и церковь, разводит на голом месте плодовый сад. В школе сам полковник преподает по-своему закон божий, для чего сам написал и учебник; кроме того, сделал сцену и устраивает для солдат спектакли, заставляя офицеров разыгрывать пьесы по своему выбору, никем не разрешенные к представлению.

О Суворове опять заговорили. В Новую Ладогу послали губернатора. Он осмотрел полк, познакомился с хозяйством, побывал на солдатском спектакле и всем остался доволен.

Наветы на Суворова рассеялись как дым, когда Суздальский полк в 1765 году явился по вызову на большие маневры в Красное Село. Вместо изнуренных непосильной работой людей в красносельский лагерь явилась бодрая, подтянутая войсковая часть. С живостью, всех удивившей, солдаты поставили не похожий на другие плотный и сомкнутый лагерь и предались своим обычным упражнениям.