«Птичница» ждала гостей. Василий Иванович церемонно поцеловал ей руку. Александра она, как вчера, расцеловала и, взяв за руку, повела:

— Идем, я покажу тебе твою птицу. Да не упирайся, чего ты?

— Вы очень скоро идете, — пожаловался Суворов.

— Поди-ка! — удивилась хозяйка.

Она вела его какими-то темными переходами и внезапно распахнула дверь. Оттуда хлынул вместе с ярким январским солнцем разноголосый птичий гам. Александр зажмурился и уперся на пороге. Посаженая мать потянула его за руку, остановилась:

— Раскрой очи. Смотри, да не ослепни…

Александр послушно открыл глаза. Перед ним стояла, смущенно улыбаясь, высокая девушка. Русая коса, перекинутая на грудь через плечо, тяжело свисала до пояса. Девушка от смущения зарделась, а глаза ее, глубокие и темные, смотрели спокойно и строго. Видимо, она не знала о встрече. Обе руки у нее были заняты. Она зачерпнула перед внезапным появлением гостей из кадушки пригоршню воды и поила из лодочки своих маленьких цепких рук египетского голубка. Другой голубок сидел у девушки на плече и старался выклевать камушек из серьги. Девушка разжала руки, вода пролилась на пол, голуби испуганно вспорхнули.

— Остолбенели оба! — сердито молвила Головина. — Да хоть поклонитесь друг другу!

Девушка низко, по-старинному, поклонилась. Александр ответил таким же поклоном и, поднимая голову, ощутил легкое щекотанье: пушистые волосы чуть-чуть коснулись его лица.

— Ну вот, чуть лбами не стукнулись! — проворчала посаженая мать. — Да поцелуйтесь, что ли.

Суворов осторожно коснулся сухими губами жарких губ девушки.

— Приложился! — сердито молвила Головина.

Невеста рассмеялась глубоким, бархатным смехом. И Суворов поймал себя на том, что ничуть не обиделся и даже сейчас готов выкинуть нарочно что-нибудь забавное, чтобы вызвать еще раз смех невесты.

Птицы перелетывали в высокой вольере перед стеклянной стеной, защищенной частой рыбачьей сетью и повитой изумрудным на просвет диким виноградом. Где-то заливались серебряным колокольчиком канарейки; раздувая хохол, верещал какаду, качаясь на огромном листе раскидистой пальмы. А рядом с этой великолепной пальмой подымалась из зеленой кадки стройная елочка, и на ее вершине какая-то невзрачная русская птичка неведомой породы неустанно повторяла коротенькую руладу из пяти меланхолических нот.

Дело порешили быстро. 10 декабря был сговор, 18-го генерал-майор Суворов помолвился с княжною Прозоровской Варварой Ивановной, дочерью отставного генерал-аншефа; 22 декабря — обручение, 16 января нового года играли свадьбу.

Все время до свадьбы Александр Васильевич прожил в тихом, почти умиленном состоянии. Был необычайно серьезен. Даже походка его стала более плавной, как будто он неосторожным, резким движением боялся расплескать свое чувство. Все обычаи и обряды, сопряженные с браком, он исполнял с такой серьезностью, что окружающие, едва сдерживая смех, улыбались.

Как-то ненароком Василий Иванович поглядел, что сын смотрится в зеркало, изучая свое лицо. Старик отошел на цыпочках и, улучив минутку, решил в последний раз поговорить с Александром. Дело еще стояло на той черте, когда и жених мог, не пороча девушки, отказаться и невеста — указать «от ворот поворот», не срамя жениха.

— Что-то ты, сынок, стал очень задумчив, — начал Василий Иванович. — Мальчишник, что ли, устроить? Погуляй напоследях.

— Зачем людей смешить, батюшка! Я не мальчишка. Я не о том думаю.

— Правду сказать, молода она для тебя.

— Зачем молода? Засиделась в девках. Молодой майор ее не возьмет.

— Красавица…

— А что же? И я не урод.

— Верно: «молод, да смород, а и стар, да басок».[61] Больше пяти тысяч в приданое, кроме рухляди, из старика не выжать. Разорились они.

— Зато мы, батюшка, богаты…

— Кабы не стала транжирить. Покупать она любит. Вещи любит.

— Все в дом, а не из дома…

Александр повторял все прежние доводы отца, когда тот думал, что сын колеблется.

— Стало, так: «Жребий брошен»… А ты знаешь, ведь я у Головиной — помнишь Пелагею? — так я ее вам купил. Триста рублей дал.

— Какую Пелагею, батюшка?

— Вот на! И Пелагею забыл! Да помнишь, у Василия Васильевича домоправительница была, все его причуды до тонкости знала. Всем домом вертела, проныра баба.

— Та старушонка, серая и юркая, как мышь?

— Она. Пелагея. Не мудрено: если Прасковью Тимофеевну не сразу признал, то Пелагею и подавно.

Суворов поежился. Бывая с отцом в новом доме, он приметил Пелагею, хотя и не узнал. Низко кланялась и исчезала, не проронив ни слова. Вот она-то, оказывается, и вертела новым домом, а казалось, что он вертится сам собой.

На третий день после свадьбы молодые, по обычаю, делали визиты. Маршрут составляли Василий Иванович с Прасковьей Тимофеевной так, чтобы, не делая лишних концов, управиться к вечеру: предстояло объехать пол-Москвы. Последний визит — в усадьбу посаженой матери.

Стоял крепкий морозный день. Карету, поставленную на полозья, запрягли шестерней с выносными и форейтором на первой паре. «Молодые едут собирать подарки» — так во дворе определили главную цель визитов. По дедовскому обычаю, в каждом доме, посещенном молодыми, им что-нибудь дарили.

Дарили иногда и ценные вещи, а то отделывались и пустяками. Старались не дарить новокупленных вещей, хотя иногда покупали вещи нарочно для свадебного подарка. Смысл обычая заключался в том, что подаренные вещи, переходя «из дома в дом», роднили людей между собой.

К концу дня зазябли кони, форейтор, кучер и выездные казаки. Зазябли и сами молодые: визиты были по необходимости краткие, и Суворов с Варварой Ивановной, выслушав поздравления, пожелания, поймав в них иной раз тонкую насмешку, перекинувшись двумя-тремя словами о том, что настали лютые морозы — «да тепло ль у вас в новом-то дому?» — не успев оттаять, прощались и торопились одеваться: Варвара Ивановна в соболью шубку, Александр Васильевич в генеральский плащ с бобрами. Казачок выносил за ними новый подарок. «Пошел!» Карета, визжа полозьями по снегу, грузно катилась дальше. И люди Суворовых не успевали отогреться на кухне или в ближнем кабаке и, коченея, проклинали все на свете.

В карете стало тесно от подарков. В ногах у молодых горою высились ларцы, ящики, пестрядинные мешки, рогожные кулечки, узелки в шелковых платках, узлы, тюки и даже целый цибик, с китайским чаем, зашитый в телячью шкуру шерстью внутрь. На ухабах подарки дребезжали. На поворотах гора их оплывала, распадалась. Рискуя заморозить пальцы, молодая поправляла вещи и вслух повторяла:

— В голубой ширинке — от Шихматовых. Кулечек — от Долгоруких. Это — от Голицыных. А от батюшки — знаю, что…

И она возвращала в который уже раз на самый верх пирамиды небольшой узкий полированный ящик, похожий на футляр для флейты, — подарок тестя молодому. Но ящик упорно сползал к ногам молодой. Что в нем? Не все дарили открыто, затем чтобы дома молодые могли ахнуть от изумления или посмеяться…

— Оставь, пожалуйста, ты заморозишь руку! — сердито молвил наконец молодой.

Предпоследний визит по маршруту — к свекру, в старый дом у Никитских ворот, и последний — к «птичнице», названой свекрови, на Яузу, и оттуда наконец домой.

Василий Иванович, вручив Варваре Ивановне небольшой футляр (наверное, бриллианты!), предложил молодым отогреться и выпить чаю. Оба отказались — «дома отогреемся». Скорей домой!

В прихожей Василий Иванович снял с вешалки и накинул на плечи Александра новую доху из пыжиков — свадебный подарок сыну.

— А что тестюшка подарил милому зятю? — спросил старик.

Молодая весело засмеялась:

— Что спрашиваете, батюшка! Сами знаете — нашу знаменитую родовую…

Василий Иванович покачал головой.

Храпя и дыша морозным стылым паром, поводя опавшими заиндевелыми боками, кони едва влекли тяжелую карету к дому «птичницы»…