— Не скидывайтесь, идите прямо в шубах! — крикнула Головина молодым с верху лестницы.

Молодых ввели в прохладную столовую. В камине жарко пылали березовые поленья. На столе кипел самовар. Вокруг молодых суетились сенные девушки Головиной.

— Шубы на лежанку! — командовала Прасковья Тимофеевна. — Девки, давайте сюда горячие валенки. Варюша, скидай свои заячьи полусапожки, и туфли долой. Девки, стащите сапоги с генерала… Ногу давай. Ну? В валенках бы и визиты делать. К огню не подходите. Садитесь к столу. Главное, ноги согреть, а руки что…

Согревая руки о горячий стакан с чаем, Суворов слушал веселое щебетанье женщин. Названая свекровь выспрашивала, как где принимали, кто и что подарил. Молодая перечисляла подарки, сделанные открыто.

— Репнины — цибик чаю.

Головина всплеснула руками.

— Долгорукие — кулек, наверное с венгерским из своего погреба.

— Та-ак! А тесть что?

— Ну, само собой: нашу прозоровскую родовую…

И молодая и названая свекровь обе расхохотались.

— А что же это за «прозоровская родовая»? — спросил молодой, отхлебывая с блюдца чай.

— Плеточка, сынок, жену учить, — нараспев ответила Прасковья Тимофеевна. — Да ты не хмурься: один символ. Уже сто лет, пожалуй, прозоровская родовая ничьей спины не обжигала… Да, выпустил Прозоровский нагаечку из рук, чует, что род угасает… Ну, а старуха Олсуфьева что?

— Куклу. Такая прелесть! Глаза закрывает, — похвасталась молодая.

— Мальчик?

— Нет, девочка.

— Надо бы мальчика. Ну, а Голицыны?

— Голицыны, — раздельно и торжественно произнесла Варвара Ивановна, — подарили нам кубок Венеры Флорентийской…

Прасковья Тимофеевна даже ахнула.

Чеканный серебряный кубок Венеры Флорентийской попал в Россию в начале XVI века. Его приписывали знаменитому мастеру Бенвенуто Челлини. Уже больше двух столетий кубок обращался среди московской знати, переходя «из дома в дом», из рода в род в качестве свадебного подарка. И если случалось, что кубок попадал в руки молодоженов из рода, до сей поры незнатного, это означало, что тем самым владельцы кубка включаются в круг знатнейших семейств Москвы.

— Цени это, Сашенька, — смахивая набежавшую слезу, говорила Прасковья Тимофеевна. — Да, и я вам приготовила подарок. Коли отогрелись, домой поезжайте подарки смотреть… Я сейчас…

Хозяйка проворно ушла. И Суворов и Варвара Ивановна, переглядываясь, улыбались друг другу. Они ждали последнего подарка с терпеливым любопытством.

Прошло минут десять. Из дверей показалась Головина с большой круглой золоченой клеткой. В ней бились, испуганно стрекоча, два маленьких красногрудых попугайчика с большими черными выпуклыми глазами.

— Неразлучники, — объяснила «птичница», — вечно вместе. Вы мне их не застудите, они холода не любят… Везите домой скорее, — заторопила гостей хозяйка. — А валенки не в счет, не надо переобуваться. Домой! Домой!

Молодые поспешно облачились. Варвара Ивановна жарко целовала Прасковью Тимофеевну. Та передавала поцелуи названому сыну, обнимая их сразу обоих: молодую правой, Суворова левой рукой. Клетку, обернутую темной тафтой, казачок вынес вслед молодым в карету.

Как на грех, форейтор куда-то отлучился. Суворов сунул клетку в руки молодой, скинул доху и плащ, выскочил из кареты, захлопнул дверцу, взлетел в форейторское седло и зычно крикнул:

— Пошел!

Шестерка рванула. Выносные гикнули. Кучер стегнул коней. Испуганные галки посыпались с берез — казалось, что внезапный вихрь сорвал с ветвей и развеял черную листву.

Дома первым делом внесли в тепло клетку с попугайчиками и налили им в пойку воды. Челядь перетаскала в зал подарки и разместила по столам.

Молодые остались одни, лицом друг к другу. Варвара Ивановна, блистая взглядом, говорила:

— Вот ведь какой! Говорили — озорник, а он был все смирный-смирный. Наконец сорвался — созоровал.

Лицо Суворова засветилось изнутри и сделалось прекрасным. Он освободил свои руки от рук молодой, преклонил колено и, не отрывая глаз от лица жены, сказал, повторяя слова знаменитого рыцаря из Ла-Манча:

— Прекрасная дама, я свершу тысячу сумасбродств, чтобы доказать вам мою любовь.

Варвара Ивановна не имела ни малейшего понятия о Дон-Кихоте, но она, величаво коснувшись плеча Суворова, ласково сказала:

— Встаньте, кавалер. Я недостойна, чтобы вы стояли передо мной на коленях.

О форейторе забыли. А он, не догнав кареты, прибежал в диком испуге домой — в слезах и взмокший. В людской поварне кучер, выездные казаки и выносные, товарищи форейтора-мальчишки, выпив вина, хлебали щи. Прямо с разбегу форейтор повалился в ноги Пелагее и завопил:

— Пелагеюшка! Матушка! Петровнушка! Смилуйся…

Пелагея пнула его ногой:

— Встань, срамник! Пойду доложу, спрошу, что с тобой делать.

Она вышла, постояла в темном переходе, затем вернулась и сказала:

— Боярыня приказала — дать ему вина. Садись обедай!

Форейтор вытер мокрое лицо шапкой и сказал, ухмыляясь:

— Премного благодарим.

Стряпка налила ему вина. Пелагея ворчала:

— Срам какой! Завтра вся Москва будет говорить: «Прозоровская-то какова! Сразу муженька обротала: посадила в одном мундире, в орденах да еще в валенках форейтором!»

— Поздравляю!

— Позвольте вас поздравить!

— От души поздравляем и желаем…

— Имею честь поздравить, ваше превосходительство, — сказал смотритель калужской заставы, возвращая Суворову подорожную, где было прописано, что генерал возвращается к действующей армии.

— С чем? — сердито спросил Суворов, думая, что и сюда достигла весть о его «вступлении в законный брак».

— С возвращением к действующей армии, ваше превосходительство, — ответил смотритель, пристукнув деревяшкой отнятой ноги.

Суворов просиял:

— Вот спасибо!.. Где ногу потерял?

— Под Франкфуртом, ваше превосходительство.

— Дай мне тебя обнять, братец.

Смотритель почтительно позволил себя обнять и крикнул:

— Раздвинь!

Рогатка раздвинулась. Тройка поскакала. Хорошее настроение овладело Суворовым: впереди до самых Ясс никто не знает и никому нет дела до того, что генерал-майор Суворов женился на княжне Прозоровской. Поток поздравлений, сопровождаемых глуповатыми, на что-то намекающими улыбками, оборвался.

Суворов убедил себя, что женитьба его вовсе не означает такого крутого перелома в его жизни, как ему это казалось в ночных размышлениях перед поездкой в Москву. Отец доволен тем, что он устроил судьбу наследника-сына. Тесть доволен тем, что устроил дочь почти без приданого. Варвара Ивановна тоже должна быть довольна тем, что не осталась в старых девах. Сам Суворов доволен потому, что исполнил по желанию отца «закон». Все обошлось как нельзя лучше. И то, что он скачет теперь из Москвы, вовсе не похоже на бегство с поля одержанной победы. Просто кончился отпуск — о том, что отпуск краткий, что генерал-майору Суворову недолго придется тешиться с молодой женой, знали и отец, и тесть, и новобрачная. Прощаясь с мужем, Варвара Ивановна, как положено, обливалась слезами. Теперь — в этом Суворов не сомневался — слезы уже все высохли и Пелагея гадает молодой на червонного короля, как раньше гадала на бубнового. И выпадает дорога — червонная шестерка, — вот и он скачет, «червонный король», на тройке почтовых. И червонный туз на сердце червонной дамы — это значит, что венчанный супруг Варвары Ивановны получит чин или крест, чему она весьма обрадуется. Но «в глазах» у червонной дамы нет восьмерки той же масти — значит, ей не предстоит скорого свидания с червонным королем. Варвара Ивановна грустно вздохнет да вдруг и скажет: «А погадай-ка мне на бубнового короля». — «Что ты, матушка, в уме ли? Ведь ты замужем, забыла?» И Варвара Ивановна рассмеется своим глубоким смехом. И на расстоянии тысячи верст бархатный смех жены нет-нет и прозвучит у Суворова в ушах и сладко и больно царапнет сердце.