В люк просунули пулемет, винтовки, патроны…

Потом забрались внутрь и сами. Все? Трогай…

Оружие держали на руках и, стоя лицом вперед внутри котла, шагнули все шестеро разом и заорали.

— Го-го-го!

Котел покатился по двору, слегка качаясь выпуклиной, по камням неровной мостовой.

Дудкин сразу сообразил, стоя в котле, что надо делать. Выглядывая из патрубка в одном из днищ котла, Дудкин командовал товарищам: когда надо было повернуть направо, велел остановиться тем, кто был рядом с ним, у правого днища и кричал:

— Заходи левым плечом!

Чиркин, стоя у левого днища, наступал вперед ногами, и бочка, поворачиваясь, катилась вправо.

Забор и ворота склада пылали. Бочка краем задела столб ворот и уронила. Осыпанная искрами и головнями, бочка выкатилась со двора. Под бочкой захрустел антрацитовый орешник: им была засыпана, как дресвою, вокруг завода вся земля.

— Куда ж ты правишь? — закричал Чиркин, видя, что бочка катится направо мимо машинной, — держи левей!..

— Как левей?!..

— Конешно! Зайдем им в бок, да ахнем!.

— Эге! Спасибо, друг, напомнил. А я уж шкуру спасать хотел, — весело ответил Дудкин и закричал на Тоньку:

— Не вертись ты, рак морской, под ногами. Держи левей… Стой! Ребята, давай сюда кобылку…

Из патрубка котла высунулось рыло пулемета…

Бочка выкатилась за линию штабелей, и в зареве пожара видно, что за гребнем штабеля лежат в укрытии стрелки. Стреляют по заводу.

— Гляди, лежат и не чуют. Палят в вольный свет.

— Огонь!

— Есть огонь!

Видно было, как цепь стрелков, подобно стае воробьев, испуганно снялась под выстрелами и перебежала за другие кучи. Несколько человек осталось на месте. Из-за куч по бочке открыли огонь, — пули со звоном захлопали по стенкам бочки, наполнив ее нестерпимым гулом…

— Дай сюда скорей винтовку! — вдруг закричал Чиркин, — заходят сзади.

Три винтовки выставились из люка.

— Жарь пачками!

— Поворачивай! — кричал Чиркин, — бегут на нас!..

К бочке подбегало, то стреляя, то прячась за столбами и залегая за кучами шлака, несколько солдат.

Бочка стала медленно к ним поворачивать другою стороной — и на полуобороте: стоп — ни с места!..

— Баста! На камень наехали. Давай назад! — закричал Чиркин.

Бочка откатилась, повернулась, но опять наткнулась тотчас на упор…

— Я вылезу! — кричит Тонька, — камень уберу!

— Вылазь!

Тоньку подсадили, и он вывалился из бочки наружу… Заполз под бочку — под боком у нее огромный, пудов пяти, ком антрацита. Тонька попробовал отвалить и не может даже шевельнуть. Осмотрелся — кругом раскиданы все. такие ж комья.

— Давай назад!.. Ворочай! — кричит Тонька и захлебнулся криком.

— Вжиг! — визгнула пуля, отскочив от железа, и обожгла мальчишке грудь. Тонька упал лицом на землю…

Бочка покатилась назад, отстреливаясь.

— Тонька, айда сюда! — Напрасно звал из люка, стреляя, Чиркин. — Лежит. Никак его убило!..

— Пусти! — расталкивая товарищей, сунулся к люку Дудкин…

Он, ободрав плечо, вывалился из бочки наружу и пополз к тому месту, где ничком лежал Тонька…

Ружейная стрельба внезапно стихла. Снова орудийные удары. По главной прогремел на заднем ходе бронепоезд. Задержался. Заиграл рожок. Поезд подобрал своих стрелков и снова загремел и, отступая, бил куда-то вдоль линии из всех орудий и пулеметов.

Дудкин дополз до Тоньки, приподнял его, — Тонька, как мешок; Дудкин обнял сына, встал во весь рост, взяв на руки сына, и побежал назад к бочке. Откуда-то стукнул одинокий выстрел. Дудкин споткнулся и упал ничком.

С шумом, похожим на горную реку весною, с севера накатил в дыму и грохоте орудий новый бронепоезд… У завода встал, и из вагонов посыпались бойцы… Просыпав их на землю, поезд мелькнул красным флагом в полыме пожара, пошел вслед неприятелю, кроя линию из длинных пушек.

Тоньку зарыли. Положили его в красном гробу в одну братскую могилу с отцом и другими товарищами. Играла музыка, стреляли из орудий, и знамя склонилось над могилой.

Когда к зиме угомонилось, и Врангеля загнали в Крым, заводской маляр написал на железной бочке крупными буквами:

— Тонькин Танк.

Почти три года пролежал «Тонькин Танк» на том самом месте, где его покинули Дудкины в ночь врангелевского налета — около штабелей антрацита близ заводских тупиков. Когда завод возобновляли, «Тонькин Танк» вмазали и замуровали на свое место в заводе.

И уж про Тонькин подвиг стали забывать. На заводе большею частью — новые рабочие, старых повыбило на фронтах. Когда новеньким рассказывают про те года и поминают «Тонькин Танк», иные говорят:

— Полно врать-то!

Больше помнят про Тоньку мальчишки, но они вспоминают чаще «Танка» про паровоз в упоре лбом, про то, как гуся шибанула воздуходувка в небо, и много еще разных проделок Тоньки: озорник был, не тем будь помянут.

Поезд Красной воздухроты № 17 стоял в тупике. В облаке выхлопов примчался на товарную станцию самокатчик, прочертив левой ногой по земле, лихо завернул, встал, сунул в руку дневальному бумажку и умчал. Дневальный подошел к окну, откуда торчал выгоревший кумачевый флаг, и закричал:

— Илья! Колбасе приказ.

Из окна свесилась узловатая рука в засаленном хаки, взяла бумажку и спряталась. Послышался сладкий зевок.

— Ну? Илья?

Рука высунулась из окна снова с той же бумажкой.

На обороте приказа было написано чернильным карандашом:

«Штабу флотилии. Нету алюминя. Нету и газу. Товарищи не жрали три дня, хлеба нет. И тоже газу не дают. Скушно. Пришли, товарищ Раскольников, хлеба печеного и алюминя — будет газ и пойдем. Известный тебе Илья Топчан».

Дневальный прочел это, а также и самый приказ.

«Воздухроте 17. Пятнадцать часов приступить добыванию газа. Рассветом колбасу, лебедку, газгольдеры доставить пристань „Самолет“. Воздухроте выступать совместно флотилией». Печать. Подпись.

Дневальный сказал в окно:

— Чего с ей делать, Илья?

Из окна снова показалась рука, погрозила пальцем, потом сжалась в кулак…

Дневальный побежал, побудил ребят, скатили с платформы машину, закрутили, — вестовой понес бумагу в штаб.

В штабе. Прочитал, усмехнулся. Телефон. Губпродукт? Епо? Крайсоюз? Райсоюз? У кого на складе алюминевая посуда?! Легкая. Пуда три. Хорошо. Пять.

Красноармеец одним пальцем на машинке приказ: «Губпродукту. Выдать всю без изъятия посуду из алюминия подателю сего воздухроты № 17, товарищу Матвееву». Подпись. Печать.

Склады. Списки. «Всю до одной, эх — хороши котелки, кастрюли, чайники, сковородки!»

— Куда вам их, товарищ?

— В щелок. В щелоке они растают — газ дадут!

— Ах! Так им цены нет. Золотом — рубль за штуку в округе!

Матвеев угрюмо:

— Нам золота не надоть. Нам алюминь. Опять и то гляжу: курera, чай пьете и ландрин, а мы три дня пайка не получали.

Горой серые кастрюли в кузове грузовика. Звенят и дребезжат по улице. Две старушки. Разговор: «Чего это везут?» — «Да, слышь ты, большевики кооперацию ограбили». — «Мерзавцы!»

Товарищ Матвеев просунул в окно, где флаг, запечатанный бидончик и прибавил:

— Привез. И еще три пуда печеного. Тоже махорка и ландрин. Вобла. Я им, шут с ими, товарообмен сделал — оставил сорок кастрюлек. Нам хватит. А это комдарм на твое распоряжение латвийского прислал.

Рука взяла бидончик и унесла в окно. Потом рука выставилась опять и сквозь сладкий зевок, показывая, сказала:

— На лужку раскидывай газгольдеры. Засамоваривай!

— А ты?

— Встал. Али не видишь, чтоб тебе куцый кобель с кабаном вперемежку.