И пошел! Высунулась небритая заспанная рожа из окна, шевельнула рыжими усами, а за расстегнутым воротом на груди — рыжая шерсть. Не человек, — а зверь апокалипсический! Крику что было — и все ненужные и неотносящиеся к делу слова. Однако, братишки забегали. У каждого в руке от буханки отломана краюшка — жуют на бегу. Обе руки у человека заняты — разматывает шланг, иль колья вокруг газгольдера забивает, а в зубах краюшку держит — прямо пес!.. Илья без ремешка и босой. Хоть, говорит, одну крышку стырите, — того не крышкой этой — алюминь! — а вот этим самым — двенадцать фунтов чистого весу без бумаги (кулак свой показал) по башке — пока дух вон. Плющи, топчи посуду, — чтоб в реторту больше входило. А если кто увижу дымит — мать твою не замать — отца не трогать, из нагана на месте. Поняли?.. Как не понять. Плющат молотами, давят ногами, задают в реторту, завинтили наглухо. Хоботом опустилась труба — задали натр. Пойдет ли газ-от от этого алюминя? Тут, чай, олова больше, иль зеленой меди. Валяй — чего там! Шипит в реторте, надулся холщевый шланг, заколыхались, расправленные на зеленой лужайке, серебристо-серые мешки газгольдеров и стали вздуваться над землей, словно гигантские дождевики после проливня.

Вечером по улицам города шли газгольдеры. Испуганные старушки, косясь из-за гераний и фуксий, крестились и шептали: «Большевики-антихристы, зверей каких ведут!..»

На утро у мирского колодца рассказ:

— Лежу я, милая — не сплю. Семь пробило — не сплю. Восемь пробило — не сплю.

— А у тебя, бабушка, — по-какому часы-то поставлены, по-советскому?

— По церкви, милый, по заутрене.

— То-то, гляжу я, ты до зари — в перину.

— Какая у меня перина — мочальный матрац. Лежу я, милая, на мочальном своем матрасике. Не сплю. Вдруг на улице шум сделался. Подбегла к окошку. И гляжу! Матушка Девята пятница, ведут солдаты невиданных зверей. Слон не слон, боров не боров, — с дом двухъэтажный, серый, горбатый, глаз огненный, наподобие ихнего знаку— звездой. И солдаты идут, скушные, кругом. Охраняют их, и хоть бы кто курил! Конца нету: зверь за зверем, счету нет. Считать стала, сбилась. Господи! — кричу. — Ванюшка, ты сукин сын, это я внучку, стало быть, — беги скорей, посмотри, какие у них ноги— с когтями, али с копытами? Побежал, прибегает: «Баушка, говорит, они без ног!» — «Как, говорю, без ног? Где это видено, чтобы у антихристовых зверей ног не было»? Выдернула я из голика прутик и давай Ванюшку стегать… «Говори, каки ноги! Говори, каки ноги! Каки ноги у зверей? Каки ноги у зверей?» А он мне: «Баушка, милая, ой-ой, не буду! Золотце мое, не буду. Они не звери. Они — пузыри!» Тут и прутик у меня из руки выпал, упала я на укладку, и слезы, слезы полились из глаз. Пресвятая Владычица, — пузыри! Господи Исусе Христе, — пузыри! Флор — Лавер — лошадиные заступники! — пузыри!.. Ох! Ох! Ох! И жду трубы архангельской. Жду, милая моя, не сплю. И руку-то ломит, с Ванюшкой-то отмотала, ревматизма у меня. И часы бьют, и петухи поют… Охти, мне! Але мне Трешнице!.. Смотрю я, — а Ванюшки моего — ау, и след простыл.

Ванюшка, как только прутик выпал из бабушкиной руки, натянул штанишки, оправился и, шмыгнув в подворотню, побежал в ту сторону, куда увели пузыри. Нагнал. Бежит сзади, пылит босыми ногами. «Дяденька! дай подержать», — просит поводок у крайнего солдата. «Подержи, а я пока сверну». Отдал Ванюшке в руки поводок, отстал, свернул, закурил, мигнул девицам.

— Барышни, с нами не угодно ль полетать?

— Ах, что это у вас, товарищ?

— Газ. Для полету.

А Ванюшка бежит рысцей, задыхаясь от радости и пыли. А он! Вырывает из рук поводок, колышет серым боком и звенит бечевкой, как струной.

На берегу, куда пришли газгольдеры, у самолетской пристани, солдат нагнал и на ходу спросил Ванюшку: Товарищ, — держишь? Не упустил? — «Нет!»—То-то. Крепче держи, — а то улетит! — Ванюшка для верности замотал поводок вокруг руки: это все одно, что листовой змей пускать в хороший ветер— тянет! Стали на песке. И уж Ванюшка свой: колышки вколачивает вокруг мешков; привязали поводки к колышкам. На буксирный пароход вкатили автомобиль уставили его на корме, расчалили. Лебедка загремела. Трос развивают; хобот по земле протянулся; с грузовика сняли желтый тюк и расправляют на земле; кругом — бечевочки; разостлали, словно парус; хобот надулся. И видит Ванюшка, что опадают один за другим пузыри, а парус колышется, вздымается, надулся, тесемочки со всех сторон болтаются. Солдаты — в мешки песку. И Ванюшка тоже. К тесемочкам— мешки с песком. Ночь. Откуда-то сверху мазнул по песку синим светом прожектор и сделал там, где работала воздухрота, светлый круг. «Кто это ругается-то?»—спросил солдата Ванюшка. «Илья-то? — Он не ругается, а командывает!» — «Это что за тип?» — Кто-то поднял Ванюшку за плечо, к глазам поднес, словно котенка. Рыжие усы. Веселые глаза. «Помогаю, дяденька!» — «А, помогаешь, ладно! Садись в корзинку!» Кинул Ванюшку в корзинку и сам в нее залез. Взглянул Ванюшка: над головой желтое колышется пузо. «Отвязывай мешки»!.. Звенит лебедка, уплывают из-под ног берег, пароходы, Волга, город… Сладко замирая, Ванюшка вцепился руками в край корзины и видит на востоке красное пятно зари, еще невидимой с земли. «Спускай, что ли, — говорит в телефон Илья, — а то у меня тип-то никак с испугу обмарался!»…

Ничуть! Вылез из корзины. И будто нет ног — несется, летит домой, как зверь безногий, и в подворотню. Бабушка на крыльце.

— Где ты пропадал? А?! — «Ой, баушка, не буду! Все расскажу! Про дракона!» Самовар кипит. — Рассказывай!

— Побежал я, баушка, на берег за теми-то…

— Пузырями, ты давеча говорил.

— Не-е-ет! Какие пузыри!

— Без ног, говорил?

— Не-е-ет! Какое без ног. Я даве не разглядел это. А у них ноги — только больно коротки, сразу и не разглядел. А у них лапки, по сорок лап, вроде кошкиных и с когтями. «Куда, спросил, их ведете?» — «Дракона, говорят, кормить!» Я за ними на берег. И гляжу— лежит на берегу дракон желтый весь, и тощий, давно не евши. Прямо, как клоп сухой. Стали они ему этих слонов (на лапочках с когтями!) скармливать. Он их хап! — хап! — хап! — проглотил восемь штук, да два ему про запас на пароход поставили. Надулся дракон-от, наевшись, зажужжал! Взлетел и говорит: «Это что за тип?» — про меня.

Я было вбежку, — a oн схватил меня в кoгти да и взвился к небесам. Земля из видов ушла. Как до облака долетели, он когти разжал и меня кинул. Я головой в песок (гляди, баушка, сколько в голове песку) встал, отряхнулся, да домой, а он полетел, полетел. И жужжит! Ой, баушка, не буду! Ой, милая, не буду! Никогда, золотце мое, не буду!

— Моли бога, что у меня ревматизма в руке!

У Ильи Топчана были крепкие нервы; когда при испытании сердечного рефлекса над его ухом внезапно бахнули из ружья, — то он сказал спокойно: «Эге ж!» и кривая пульса на хронографе дрогнула чуть-чуть. За войну Топчан летал радио-телефонистом на дирижабле «Кондор», сгоревшем под Львовом, потом был пулеметчиком на истребителе и не один раз «ястребиным» ударом падал на противника, а в конце войны перешел на «колбасу».

«Сидишь в корзине — як на тяге — ждешь с карабином фррр! — вальшнеп. Бах! Бах! Бабах! Тра-та-та. Кувырк!»

В революцию, когда разошлись с поезда семнадцатой роты офицеры, — Топчан сделался ее командиром. «Колбаса» семнадцатой воздухроты была системы французского капитана Како — без хвоста, с тремя рулевыми мешками, — спокойно реяла «Како» в воздухе Даже в шквалистые штормовые ветра. О том, что англичане и американцы водили колбасу на буксире, как высокий перископ[9] эскадры, Топчан слышал и читал — а теперь ему самому приходилось впервые летать на привязи за пароходом. Флотилия шла вверх по Волге. Илья неохотно уступал в корзине место другим наблюдателям и нетерпеливо ждал того часа, когда флотилия войдет в соприкосновение с противником. Больше всего он желал того, чтобы в отряде противника были самолеты, которых Топчан звал «вальшнепами». Усаживаясь в корзину, он любовно каждый раз рассматривал автоматическое ружье на случай защиты «колбасы» от разрывных пуль с аэроплана. На плечи Топчан надевал нечто вроде офицерской портупеи, а к ней карабином зацеплялся за плечами плетеный строп от парашюта, подвешенного к корзине снаружи, сбоку.