Клара Андреевна поглядела на сына, на прислугу и стала раздавать жаркое: ей не хотелось сейчас затевать скандал с сыном, сначала надо было поесть.

— Ужасная прислуга, — говорила она, нарочно для сына показывая вид полного хладнокровия и рассудительности. — Я завтра же ей откажу.

Она сидела во главе стола, большая, широкая, в коричневой, расстегнутой на груди кофте, — под цвет глазам и волосам. Лицо у нее было почти мужское: с резкими очертаниями носа, рта, бровей.

— Ты не имеешь права, — раздраженно отвечал Юрий, спешно изобретая предлог для продолжения скандала. — Такие события, а ты занята пустяками. Прямо противно.

Клара Андреевна никогда еще ни одного своего слова или поступка не могла счесть неправильным. Все, что она делала, было не только правильно, но и замечательно; это убеждение составляло основу ее жизни.

Она взяла вилку и, постукивая ею по столу, внушала Юрию:

— Ты не должен судить о поступках матери. Мать — это икона. Бранить мать — это плевать самому себе в лицо.

— Началось, — отвечал Юрий, уписывая жаркое. — Пожалуйста, оставь меня в покое.

Мать отбросила вилку. Еще секунда — и скандал разразится с огромной силой. Борис, чтобы предотвратить надвигающиеся события, заполнил предгрозовую тихую минуту:

— Мама, а ты поверила, что я назначен в тыл?

Мать сразу успокоилась.

— Вот видишь, — сказала она Юрию. — Вот поучился бы у Бориса. Он действительно меня любит. Чтоб не волновать мать, он даже мне о ране не сообщил. Может быть, и это — пустяки? Да, господи, я бы сама рада хоть на фронт из этого ада. Вот, пожалуйста: где чай? Ведь сама не догадается, все ей надо говорить. Такая прислуга в гроб может вогнать.

И она замолчала, чувствуя, что победила сына. Но Юрий не уступал:

— Ну и пусть Боря был ранен, если хочет, — говорил он еще более нелогично, чем его мать. — Я считаю, что в тылу не меньше работы, чем в окопах. А если ты меня гонишь на войну — хорошо! Завтра же уезжаю на фронт.

— Зачем ты так говоришь? — испугалась мать. — Так лгать нельзя. Ты прекрасно сам понимаешь, что при твоем уме и способностях ты не должен воевать.

— Но я не могу выдержать этих ежедневных скандалов! — возмутился Юрий. — Эти ежеминутные пустяки, которые отвлекают, утомляют, дергают...

— А ты не устраивай скандалов, — предложила возможно спокойнее Клара Андреевна. — Ты же первый на меня напал. А бранить мать — это все равно, что плевать себе же в лицо. За тебя платят деньги в университет, тебя кормят, одевают...

— Нет! — с пафосом воскликнул Юрий. — Я уезжаю на фронт. Попрекать деньгами! Чего ты ко мне пристала?

Он выбрал из стоявших перед ним предметов тарелку и бросил ее об пол. Тарелка разбилась.

Клара Андреевна очень рассудительно сказала:

— Не надо бить тарелки. Тарелки не для этого ставятся на стол. — И обратилась к мужу: — Я сколько раз тебе говорила, что он нервно болен! Надо повести его к доктору. Ты ни о ком, кроме себя, и думать не можешь. Только при моем спокойствии и хладнокровии можно выносить такую жизнь.

Юрий вышел из комнаты, опрокинув стул и хлопнув дверью. Клара Андреевна помолчала с минуту, потом ей стало обидно, что активная роль в скандале на этот раз выпала сыну.

— Вот! — закричала она на мужа. — Тебе бы только спать да есть! Знала бы — никогда бы столько не страдала из-за тебя! И зачем я лучшие годы свои на тебя потеряла?

И, бросив об пол тарелку, вилку и нож, она тоже вышла из комнаты.

Муж, сконфуженно отер ладонью лицо, словно умылся, и сказал Борису:

— Вернулся, значит? Это хорошо.

У него была привычка ни к селу ни к городу повторять одну и ту же фразу.

Из спальни раздался визг Клары Андреевны и звон разбитого стекла.

«Ваза, должно быть», — подумал инженер Лавров, встал и виноватой походкой пошел к двери.

Сквозь визг слышалось:

— Убили! Умираю! Замучили!

Это у Клары Андреевны начиналась очередная истерика.

Все это — спор, скандал, истерика — было издавна знакомо Борису. И разъяснить кому-нибудь домашнюю жизнь он так же не сумел бы, как объяснить причины войны. Война представлялась ему тоже малопонятной истерикой, только в несколько большем масштабе, чем у Клары Андреевны.

Вместе с Борисом ускоренным выпуском (с обязательным условием пойти добровольцем на войну) кончили в январе пятнадцатого года гимназию еще четверо. Борис особенно дружил с одним из них — Сережей Орловым, сыном члена Государственной думы. Незадолго до возвращения Бориса Орлов отправился на фронт офицером. Вообще никого из близких товарищей сейчас не было в Петрограде: класс Бориса кончил гимназию еще прошлой весной и рассыпался — кто в окопы, а кто неизвестно куда. Все же Борис зашел в гимназию. Он явился туда не в солдатской шинели, а в штатском пальто (по приезде он сразу же сменил военную одежду на штатскую). Директор гимназии подал ему руку и посвятил разговору с ним целых десять минут.

В те дни Борис часто посещал семью Жилкиных — старинных знакомых своего отца. Глава семьи за сочувствие и помощь революционерам несколько лет провел в тюрьме и ссылке. Тут Бориса очень внимательно и подробно расспрашивали о войне, в особенности о настроениях солдат. Младший сын Жилкина, Анатолий, тоже недавно вернулся с фронта: он был на Карпатах. За те две недели, что он провел на позициях, он, убежденный пацифист, ни разу не выстрелил. Он был легко ранен в ногу, и теперь ему предстояло вскоре вернуться на фронт. Старший сын, Григорий, помощник присяжного поверенного, служил писарем в запасном полку на Охте. Дочь Надя училась на курсах. А Жилкин-отец разрабатывал этнографические материалы, собранные им за время ссылки. Его книжки имели успех и обеспечивали семейство.

Квартиру Жилкиных всегда наполняли легальные, полулегальные и совсем нелегальные люди, наезжавшие с разных концов России, а также из-за границы. За обеденный стол обычно садилось никак не менее пятнадцати человек. Мать, маленькая седая женщина, не участвовала в общих разговорах. Она молча следила за тем, как едят гости, и настойчиво упрашивала есть побольше. Разговоры и споры, начатые за обедом, обычно продолжались в кабинете Жилкина. Там — книги на полках и этажерках, и черная кожа — на диванах и на креслах.

Юрий никогда не бывал у Жилкиных. Братья редко ходили куда-нибудь вместе. Один только раз Юрий уговорил Бориса пойти на вечер в цирк Чинизелли. Юрий надел полную военную обмундировку и нацепил на грудь георгиевскую медаль. Уже на улице он спросил брата:

— А ты надел крест?

— Нет, — отвечал Борис. — А что?

— Досадно. И в штатском ты. Не понимаю.

— Я же солдат, а не офицер, — сказал Борис. — Это слишком хлопотно. Пришлось бы все время отдавать честь и спрашивать разрешения.

Цирк был битком набит людьми. Было много военных, но все же на одного военного приходилось по крайней мере десять штатских. На георгиевскую медаль Юрия штатские глядели почтительно. Когда он шел к своему месту, они уступали ему дорогу.

Началось с гимнов. Гимнов было много. Слушать их следовало стоя и после каждого гимна кричать «ура». «Боже, царя храни» заставили повторять пять раз. Юрий, которого военная одежда обязывала к особенному рвению, старательно кричал «ура», причем у него неожиданно обнаружился сильный бас. Когда гимны кончились, Юрий сказал Борису:

— А хорошо... Как-то электризует.

Чем дальше, тем больше гудела толпа. А к концу вечера все покинули свои места и сбились к арене. Уже у выхода штатские начали качать военных. Когда Борис с Юрием проходили вестибюль, вокруг них сгрудилась кучка людей. И Юрий, поднятый многими руками, взлетел на воздух под крики «ура». Бориса оттеснили в сторону. Да он и сам кулаками пробивал себе дорогу к выходу. Какой-то человек в барашковой шапке и шубе с барашковым воротником оглянулся на него. Борис продолжал нарушать общее восторженное настроение, злобно протискиваясь на улицу. Человек в барашке сказал: