будет необходимость, казни Шуйских. Один удар оп наносит за

другим, не сомневаясь, что перед такой атакой Федор не устоит.

Однако при всем хитроумии план Бориса оказывается нерасчет¬

ливым, сама его чрезмерность вызывает сопротивление, и слабый

царь на какие-то минуты становится сильным, отвергает ульти¬

матум Бориса и берет полноту власти на себя.

Третий бунт Федора не похож на первые два. Напомню, что

рождение силы Федора из слабости на этот раз выражается

у Толстого не в слове, а в паузе. В авторской ремарке так и ска¬

зано, что Федор произносит монолог об отрешении Бориса после

долгой внутренней борьбы. Это была одна из самых знаменитых

орленевских пауз, и Юрьев так описал ее: «В мучительной борьбе

с самим собой он все еще не знает, отпустить Бориса или нет...

Но как же тогда с Иваном Шуйским? Нет, он не может его каз¬

нить! ..Ив нем созревает решение, но, чтобы подкрепить себя

в этом решении, он прибегает к молитве, губы его шепчут ее

слова, и, наконец, после молитвы вы видите по выражению его

лица, что он уже решился. Бледное его лицо становится спокой¬

ным, сосредоточенным... Во всей фигуре какая-то торжествен¬

ность, величавость. Кажется, что он вырос на глазах» 7. Пауза

длится долго, и зал замирает, ожидая бурной развязки, но Федор,

не повышая голоса, читает монолог: «Да, шурин, да! Я в этом на

себя возьму ответ!»

Борис пытается возразить Федору, медлит, задерживается

в дверях, хочет выиграть время. И все напрасно! Федор не слу¬

шает его и с непривычной для их отношений категоричностью

просит его уйти: «Мне одному остаться надо, шурин» (фото № 70).

За исключением этой заключительной фразы, прозвучавшей

нервно, даже истерично, тон всей сцены у брленева был спокой¬

ный. И заторможенное, спрятанное вглубь чувство Федора, при

всей интенсивности не нашедшее себе выхода, захватывало своей

невысказанной драмой даже иноязычную аудиторию во время за¬

граничных гастролей Орленева. В медицине тех лет еще не суще¬

ствовало понятие стресса и его последствий, то есть нервного пе¬

ренапряжения без разрядки, которое ведет к опасным наруше¬

ниям в равновесии организма. Но все внешние признаки стресса

были в игре Орленева, как будто его консультировал ученый врач

наших семидесятых годов — напрягшиеся мускулы, расширен¬

ные зрачки, бледность кожи, учащенность дыхания... Он одер¬

жал победу пад Борисом, но она дорого ему обошлась. Силы по¬

кидают Федора, как только он остается вдвоем с Ириной, сдают

его нервы, сдает его плоть, не выдержавшая испытания. Прошло

пятьдесят лет, а я до сих пор слышу незабываемо печальную ме¬

лодию его слов:

Мы надолго расстаемся с Федором, он появится только

в третьей картине четвертого акта, которая, по ремарке автора,

происходит в покоях царицы. Теперь, кроме Ирины, ему не на

кого надеяться; он один несет бремя власти, призрачной власти,

но обставленной строго по церемониалу русского самодержавия.

Пока он пытается разгадать темный смысл бумаг, которые в рас¬

чете на его неумелость подобрал Борис, за стенами дворца бу-

шуют бури.

Первый их вестник Луп-Клешнин. По мысли А. К. Толстого,

мягкому Федору очень нравится, когда его упрекают в жесткости,

в том, что он унаследовал деспотические черты Грозного. «Мо¬

шенник с подхватом», Клешнин грубо разыгрывает эту карту, но

орленевский Федор неожиданно туго поддается на его лесть, хотя

авторский текст звучит недвусмысленно: «Я знаю сам, Петрович,

что я суров...» Что означала эта реплика для Орленева? Менее

всего приятное сознание своей силы, его Федор слишком прони¬

цателен для такого самообольщения. Но зачем ему выдавать свою

слабость: Клешнин хитер, но и он не глуп — пусть этот льстец не

зарывается, пусть знает меру! Наивная уловка, но помимо ребя¬

чества в ней есть расчет и какая-то попытка сопротивления.

И психологическая подготовка к следующему затем диалогу, где

речь идет о мятеже Шуйских, пресечь который может только их

немедленный арест. В разгар этого диалога появляется Иван

Шуйский.

К слову А. К. Толстого, к каждой его реплике, к ее строению

и даже пунктуации Орленев относился с редким для актеров тех

лет уважением, но без подобострастия, защищая свое, не всегда

совпадающее с авторским понимание роли Федора. Так, он

считал совершенно необъяснимым появление Ивана Шуйского во

дворце в четвертом действии. Зачем он туда пришел? Какой смысл

в этом свидании за несколько часов до начала уже объявленного

мятежа? Если он раньше не откликался на просьбы Федора, звав¬

шего его во дворец, почему он откликнулся теперь? Трудно ведь

предположить, что Шуйского, только что по пунктам выработав¬

шего план мятежа, гложет раскаяние; душевная раздвоенность и

рефлексия ие вяжутся с образом этого доблестного князя. Так до

конца Орленев не нашел внутреннего мотива в последнем диа¬

логе Федора и Ивана Шуйского. И все-таки для нашего знаком¬

ства с Федором эта встреча оказалась весьма существенной.

Когда прямодушный Шуйский, почувствовав невыносимую не¬

ловкость от вынужденной лжи, признается, что «встал мятежом»,

чтобы вырвать Русь из-под власти Годунова, и конфликт идет

уже в открытую, Федор, не задумываясь о себе и интересах своей

короны, прибегает к спасительной лжи. Оцените меру этого бес¬

корыстия: шепотом, вполголоса просит он главу направленного

против него мятежа замолчать, иначе случится непоправимое —

события выйдут из-под его коптроля, и он не сможет с ними спра¬

виться. Версия заговора, к которому будто причастен он сам, по¬

ражает нелепостью, но сколько в ней самоотверженности и доброй

воли, сколько сердечного чувства, пренебрегающего рациональ¬

ным началом жизни. Чтобы оправдать эту чрезмерность, Орленев

вел диалог с простотой, которую я назвал бы библейской. В его

знаменитом обращении к Шуйскому:

не было никакой вынужденности; так оп думает и так говорит.

Этот слабый человек был самым свободным человеком в кругу

действующих лиц трагедии.

Только это нсдолгая свобода. Автор приготовил для Федора

еще одно испытание: едва уходил со сцены Шуйский, как сквозь

строй слуг прорывался Шаховской с ужасной вестью о заговоре

бояр против Ирины и готовящихся матримониальных переменах

на русском престоле. Спокойно приняв известие о покушении на

его власть, Федор не мог примириться с вмешательством в его

личную жизнь. Вероломство старого князя недоступно его пони¬

манию, он вслух читал челобитную высшего духовенства и бояр,

недвусмысленно требующих удаления Ирины, и плакал, не скры¬

вая своих слез:

«Гражданин» Мещерского по этому поводу писал: «Царь Фе¬

дор прощает Ивану Шуйскому все: упрямство, суровость, непо¬

чтительность, даже осознанную им измену. Его называют за это

святым. Но вот коснулись больного места этого святого— его хо¬

тят разлучить с женой, и святой стал гневен, мстителен. Возьмите

власть, деньги, принципы, чувства, разрушайте основы государ¬

ства, но оставьте жену — няньку, друга, самку» 8. Узкий мещан¬

ский взгляд! Предательство Шуйского для орленевского Фе¬

дора — ужасное несчастье, не оставляющее надежд. Одно дело —

дипломатия Годунова, он хитрит, он ведет счет на тысячи, не за¬

мечая единиц. Другое дело — Иван Шуйский, рыцарь долга, че¬