стам в гимназии он не пробился и не считал в ту пору такое зна¬

ние для себя необходимым. А дальше сложилось странное поло¬

жение; чем выше он как артист поднимался в общественном мне¬

нии, тем острее чувствовал свою духовную неподготовленность

для того, чтобы вести за собой аудиторию, разместившуюся на

всех географических широтах России. Не часто в молодые годы

он задумывался о своих отношениях с этой аудиторией, но, когда

задумывался, приходил именно к таким выводам.

Он не любил тенденциозности в театре и однажды поспорил

па эту тему с самим Толстым, но свой долг актера понимал как

миссию просветительскую по преимуществу. Немецкие философы

XVIII века говорили, что Просвещение — это выход человека из

несовершеннолетия. Орленев не читал книг этих философов, но

своей работой в искусстве более всего хотел содействовать по-

взрослению человека. Тем трагичней, что его талант — с про¬

блесками гения и без всякой шлифовки — был недостаточно во¬

оружен для такого служения.

Иногда сознание этой невооруженности причиняло Орленеву,

я бы сказал, физические муки. В своих воспоминаниях он откро¬

венно об этом рассказывает. В одно из его последних при жизни

Чехова посещений Ялты, зная о ссоре Антона Павловича с Су¬

вориным, он попытался как-то наладить их отношения. Чехов

пошел па это неохотно, но, когда состоялась встреча и завя¬

зался разговор, он увлекся. Суворин тоже был в ударе. Орленев,

единственный свидетель их диалога, был буквально ошеломлен

этим празднеством ума: они не старались понравиться друг другу

или в чем-то перещеголять друг друга, они держали себя с есте¬

ственностью, в которой нельзя было разглядеть и намека на игру.

Орленев гордился дружбой с «этими бесконечно интересными

людьми», по своей наивности не понимая злого цинизма Суво¬

рина, на семьдесят третьем году жизни записавшего в своем

«Дневнике»: «Надо начать писать о том, что я думаю». Теперь,

молча вслушиваясь в беседу Чехова и Суворина, он сравнивал

широту их образованности со своей немудрой доморощенностью.

Они представляли в глазах Орленева интеллект на его вершинах,

он же был только ни в чем не компетентным, любопытствующим

слушателем. Потом, когда Суворин ушел, Орленев спросил у Че¬

хова, почему он называет его интеллигентом, ведь, кроме актер¬

ской профессии, он мало что знает и мало что умеет. Ответ Че¬

хова я воспроизвожу полностью, как он записан в книге Орленева:

«. . .Вам помогает разбираться во всем ваша большая, исклю¬

чительная интеллигентность — ее в вас разбудили не гимназия и

не университет, а ваши роли, в изучение и обдумывание которых

вы так упорно, так проникновенно углублялись; вам помогает

творить ваше воображение, ваша душа, воля, ваш темпера¬

мент. ..»

Нельзя ручаться за подлинность этих слов, восстанов¬

ленных по памяти и мало похожих на чеховскую речь, но их суть

выражает характер отношения Чехова к Орленеву.

Да, интеллигентность Орленева — понятие не цензовое, не со¬

словное; это степень духовной зрелости и итог самовоспитания,

продолжавшегося десятилетия. В театральной литературе очень

много говорилось о раздерганности и беспорядочной импульсив¬

ности его артистической натуры. Это верно, если только добавить,

что при всей стихийности его искусства он был неистовым труже¬

ником. И заметьте, что в его игре, несмотря на отсутствие школы,

не было и следа любительства. Осенью 1926 года, после гастролей

Орленева в Ленинграде, К. Тверской, споря с критиками, кото¬

рые отзывались об игре актера в «снисходительно-скорбном тоне»

(он-де был хорош когда-то, в необозримом прошлом), справед¬

ливо писал в журнале «Рабочий и театр», что «громадный талант

и незаурядная техника этого самобытного и оригинальнейшего

мастера сцены представляют и сейчас несомненную объектив¬

ную и безотносительную ценность» п. Время коснулось его искус¬

ства, но ведь оно коснулось и его сверстников, служивших в са¬

мых уважаемых академических театрах.

О труженичестве Орленева, как и о его безудержности и без¬

рассудности, существует немало преданий. Но вот факты. Над

ролью Гамлета он работал по крайней мере девять лет (с боль¬

шими перерывами), прочитал тьму книг, проверял свои замыслы

почти одновременно у Плеханова, к которому ездил в Женеву, и

у Суворина, с которым вел в те годы обширную переписку; изу¬

чив один перевод, брался за другой, переделывал монологи, менял

мизансцены и продолжал работать над ролью и после того, как

сыграл ее на сцене. Известно, что для Гамлета Орленев долго не

мог найти тона. Но ведь роли, поставленные в несколько репети¬

ций, он тоже предварительно изучал в мельчайших оттенках,

с увлечением, которое его близкие называли запойным. Друг и со¬

трудник Орленева на протяжении четверти века, И. П. Вронский,

в своих неопубликованных воспоминаниях рассказывает о таком

не лишенном комизма случае. Увлекшись работой над Брандом,

Орленев поехал в Ялту, чтобы здесь, уединившись, обдумать роль

в подробностях. Он снял комнату, пригласил кухарку, которая

вела его хозяйство, и по суткам, углубившись в текст, не выходил

из дому. Ему посчастливилось, он открыл в пьесе Ибсена, как ему

казалось, новые, скрытые от непосвященных глубины и, не дожи¬

даясь других слушателей, стал читать монологи героя своей не¬

грамотной кухарке (не подозревая, что Мольер тоже когда-то чи¬

тал кухарке свои комедии и Герцен видел в этом доказательство

человечественности великого писателя). Бедная женщина тер¬

пела, молча слушала его два дня, а потом слезно взмолилась:

«Позвольте, барин, паспорт, измытарили вы меня» 12. В таком со¬

стоянии воодушевления он готовил роли, и эта воля к творчеству,

не угасшая до старости, широко раздвинула горизонты Орленева.

Итак, своим развитием он был обязан только себе; его мало

чему учили, до всего он дошел сам. Типичный самоучка, в каких-

то вопросах он был человек просвещенный: в знании Достоев¬

ского, например, он мог бы поспорить с университетскими про¬

фессорами; однажды заинтересовавшись Ницше, он читал на¬

изусть целые страницы из «Заратустры». А в каких-то других

вопросах он не пошел дальше пятого класса дореволюционной

гимназии. Я не думаю, что первозданную свободу от преемствен¬

ности, когда приходится быть пионером и первооткрывателем

даже в пределах обязательных школьных программ, можно счи¬

тать лучшим способом воспитания молодых артистов. Но при всех

очевидных потерях у метода саморазвития Орленева были извест¬

ные преимущества.

Однажды Немирович-Данченко мудро заметил, что молодым

людям, для того чтобы подойти к «последним выводам» в искус¬

стве, мало традиции, какой бы драгоценной она ни была; им обя¬

зательно нужно «самим расквасить себе нос». Наука Орленева

сплошь состояла из таких травм, он платил дорогой ценой за свои

университеты. Чего стоили, например, семь сезонов его провинци¬

ального прозябания, начиная с Вологды 1886 года вплоть до пе¬

рехода к Коршу в 1893 году. К этому времени он основательно

узнал жизнь и особенно ее изнанку, и в самых его пустяковых

водевильных ролях была такая хватающая за душу трогатель¬

ность, что перед ней не устояли даже испытанные авгуры вроде

Кугеля или Суворина. Нельзя было не поддаться обаянию этой

искренности, освещенной горькой детской улыбкой. Тайна заклю¬

чалась в том, что игра Орленева шла от непосредственных (Ста¬

ниславский называл их первичными) впечатлений, добытых им

самим, взятых из реальности, такими, какие они есть, без всякой