место Орленева? Ведь одним артистом его не заменить; кто вам

сыграет одинаково прекрасно и идеально царя Федора и Пабло

из «Дои Жуана», Раскольникова и слугу из «Невпопад», Лорен-

заччио и гимназиста в «Школьной паре» и пр. и пр.?»

«Никто и никогда! — уверенно отвечает Н. Соловьева и про¬

должает: — Другого такого громадного таланта вы не найдете ни¬

где. Кто, наконец, так подойдет к духу теперешнего времени, как

он? Ведь все эти Тинский, Яковлев, Михайлов, Бравич — бес¬

спорно талантливые люди, но разве в их талантах есть что-ни¬

будь исключительное, свое, самобытное, живое? Тинский может

быть заменен Ленским, Яковлев, Михайлов — Давыдовым и т. д.

А Орленев — это явление совершенно новое в нашем театре, в его

даровании чувствуется что-то необыкновенное, особенное, ка¬

кая-то новая невидимая сила, какая-то широкая мощь, великая

и чуткая душа. Он не похож ни на кого, и никто не может быть

на него похожим... Подумайте, что станет с ним в провинции,

он опошлится, измельчает, собьется с пути, его погубят там, со¬

вершенно извратят его талант». И дальше Соловьева пишет, что

в благоприятных условиях развитие Орленева пойдет «громад¬

ными шагами» и он заслужит всемирную известность, ничем не

уступая Сальвини или Росси. Письмо заканчивается словами:

«Вы не сделаете этого, Алексей Сергеевич, это было бы слишком

грустно» 15.

Это необычное, проникнутое страстным голосом убеждения

письмо произвело большое впечатление на Суворина, но удержи¬

вать Орленева он не стал и только сказал, что, если ему надоест

бродяжничество, пусть возвращается в театр, двери для него все¬

гда будут открыты, и даже дал ему взаймы две тысячи рублей на

поездку, отметив эту щедрость меланхолической записью в днев¬

нике под датой 2 августа 1900 года: «Отдаст ли?»

Приглашение Корша застало Орленева во время его работы

над ролью Дмитрия Карамазова. Для этого он приехал в Москву

и уединился в гостинице «Левада» — не самой комфортабельной

по тем временам, но с надежной репутацией и постоянной клиен¬

турой. В «Леваде» останавливались богатые провинциальные

купцы, люди семейные и степенные, их деловой день начинался

с рассвета, и но утрам в гостинице было тихо, можно было сосре¬

доточиться; шум и движение в коридорах отвлекали Орленева от

занятий, как нервного ребенка. В такие периоды затворничества

он довольствовался малым: персонал «Левады» знал его вкусы,

горячие калачи и чай крутой заварки ждали его в любой час су¬

ток. Больше ничего ему не требовалось.

После Раскольникова его стало еще больше тянуть к Достоев¬

скому, хотя он боялся повторений и уже найденного тона и не

знал, па чем остановить свой выбор. Кто-то из актеров старшего

поколения посоветовал ему сыграть Смердякова, потому что этот

монстр, этот подлый бульонщик-созерцатель — явление невидан¬

ное в русском искусстве. Лакей но всем статьям, но духу, по

психологии, по профессии, по складу речи, лакей, презирающий

русского мужика (его «надо пороть-с») и поклоняющийся богу

европейского комфорта, заинтересовал Орленева — это ведь была

не сатира с ее преувеличениями, к которым он относился с насто¬

роженностью, а реализм, идущий вслед за натурой, пусть в низ-

меинейших ее проявлениях. Разве это уродство не может стать

предметом искусства — спрашивал он себя и поручил К. Д. На¬

бокову инсценировать «Карамазовых» с упором на роль Смер¬

дякова.

В гастрольной поездке, дожидаясь еще не законченной инсце¬

нировки, Орленев, как всегда в таких случаях, стал перечитывать

хорошо знакомый ему роман Достоевского и пришел в отчаяние

от одной мысли, что взялся играть человека, который даже поет

по-лакейски («лакейский тенор и выверт песни лакейский» —

сказано у автора) и так постыдно труслив, как будто на самом

деле «родился от курицы». Как он мог так ошибиться и зачем

ему вникать в оттенки лакейства Смердякова? Если в «Карама¬

зовых» есть роль, которую он должен сыграть, то это роль

Мити — человека «двух бездн»,—здесь есть мерзость жизни, но

ость и ее благородство, здесь Содом, но здесь и Мадонна. Вот где

он найдет простор для своего искусства! «.. .Меня сразу захва¬

тила роль Дмитрия и как-то сразу я сумел уловить, как мне ка¬

залось, подлинный тон»,— писал Орленев в своих мемуарах16.

Вскоре он встретился с Набоковым и прочитал ему уже разучен¬

ный монолог «Исповедь горячего сердца»; в первом чтении он за¬

нимал около часа. Впечатление было такое сильное, что инсцени¬

ровщик, не рассуждая, согласился переделать уже готовую пьесу

и вывести на первый план трагедию Митеньки.

В считанные дни Набоков подготовил новый текст инсцени¬

ровки, в том же 1900 году журнал «Театр и искусство» издал ее

отдельным выпуском (автор взял псевдоним К. Дмитриев) 17. Ва¬

риант этот нельзя считать окончательным, впоследствии он много

раз переделывался, но именно по этому варианту Орлепев в «Ле¬

ваде» готовил роль Мити Карамазова. С самого начала роль по¬

шла легко, даже слишком легко, и у него возникло сомнение — не

дурной ли это признак, так ли надо играть Достоевского? Кто из

близких ему людей мог ответить на этот вопрос? Разве что Су¬

ворин, но он был в Петербурге, а может быть, в Биаррице или

Баден-Бадене. Что было делать и на что равняться?

Орленев знал, что Достоевский в последние годы жизни не

раз читал с эстрады отрывки из «Братьев Карамазовых» и успех

имел ошеломительный. Он па этих чтениях не бывал, в год

смерти писателя ему было двенадцать лет, но в окружении ак¬

тера оказались такие счастливцы. Он кинулся к ним с расспро¬

сами и мало что узнал, отзывы были восхищенные, но самые об¬

щие: проникновенный и страстный тон, искренность и необыкно¬

венное простодушие, вдохновенная строгость без ораторских при¬

емов и т. д. Из всех услышанных тогда характеристик-оценок ему

запомнилась одна — слабый задыхающийся голос и властная,

подчиняющая себе слушателя читка. В этой точке для Орленева

сошлись сила и бессилие Карамазова, его растерянность, упадок

воли, его милая детская (у Достоевского сказано «младенче¬

ская») беззащитность и его рождающаяся в один миг отчаянная

решимость, для которой не существует физических преград, его

дерзость, его рыцарство, его стихийная, живущая в «страстях ми¬

нуты» натура, идущая напролом к цели, плюс и минус, сомкнув¬

шиеся вплотную и не поглотившие друг друга...

Только через пятнадцать лет, в апреле 1915 года, известный

библиограф и историк литературы С. А. Венгеров напечатает

в петербургской газете «Речь» свои воспоминания о том, как

Достоевский на одном из вечеров, устроенных Литературным

фондом в 1879 году, читал «Исповедь горячего сердца», проник¬

нувшись чувством Мити Карамазова. «Когда читали другие,

слушатели не теряли своего «я» и так или иначе, но по-своему

относились к слышанному. Даже совместное с Савиной превос¬

ходное чтение Тургенева не заставляло забыться и нс уносило

ввысь. А когда читал Достоевский, слушатель, как и читатель

кошмарно-гениальных романов его, совершенно терял свое «я»

и весь был в гипнотизирующей власти этого изможденного, не¬

взрачного старичка с пронзительным взглядом беспредметно ухо¬

дивших куда-то вдаль глаз» 18. Венгеров называет читку Достоев¬

ского пророчеством. И эта угаданная Орленевым модель опреде¬

лила высоту его художественной задачи и то опьянение духа и со¬

стояние восторга, которое испытывал его Митя Карамазов с пер¬

вого до последнего появления на сцене.

Спор в «Карамазовых» но утихает на протяжении всего ро¬