токов Достоевского на этот раз не было. А невыясненных вопро¬

сов у него накопилось много, вопросов, касающихся даже стили¬

стики романа.

Он, например, не мог понять, почему в авторских замечаниях

но поводу Мити так часто встречается слово вдруг, особенно ча¬

сто в сцене допроса, такой важной для его концепции роли:

«И вдруг ему показалось что-то странное...» (стр. 528); «—Что

это вы, господа? — проговорил было Митя, но вдруг, как бы вне

себя, как бы не сам собой, воскликнул громко, во весь голос...»

(стр. 528); «Молодой человек в очках вдруг выдвинулся впе¬

ред...» (стр. 528); «Он помнил потом... что ее вдруг увели, и

что опамятовался он уже сидя за столом» (стр. 545); «Мите же

вдруг, он помнил это, ужасно любопытны стали его большие пер¬

стни, один аметистовый, а другой какой-то ярко желтый...»

(стр. 545); «—Так он жив! — завопил вдруг Митя, всплеснув ру¬

ками» (стр. 546); «Митя вдруг вскочил со стула» (стр. 546);

«— Господа,— вдруг воскликнул он...» (стр. 549); «— Видите,

155

господа, вы, кажется, принимаете мепя совсем за иного человека,

чем я есть,— прибавил он вдруг мрачно и грустно» (стр. 550);

«Проговорив это, Митя стал вдруг чрезвычайно грустен»

(стр. 551); «И вдруг как раз в это мгновение разразилась опять

неожиданная сцена» (стр. 551); «—А ведь вы, господа, в эту ми¬

нуту надо мной насмехаетесь! — прервал он вдруг» (стр. 562)

и т. д.24.

И сколько еще других определений импульсивности, внезап¬

ности, неподготовленности, непредумышленности реакций и по¬

ступков Мити (в один миг, в одно мгновение, как подкошенный

сел, сорвался с места и пр.) разбросано на этих страницах. Что

стоит за этими повторениями? В чем здесь тайна? Это ведь не

просчет гениального писателя. Это его сознательный выбор, это

как бы постоянный рефрен, варьирующий по разным поводам ав¬

торскую идею. Орленев пошел к Волынскому и поделился с ним

своими недоумениями и догадками, и тот, удивившись чуткости

актера, дал ему прочесть написанную летом 1900 года четвертую

статью из его цикла «Царство Карамазовых», посвященную

Дмитрию Карамазову. Там были такие строки: «Все у него со¬

вершается вдруг, внезапно, неожиданно. Почти везде, где явля¬

ется в романе Дмитрий, художник употребляет это слово «вдруг»,

передающее темп его жизни, это бурное половодье чувств, кото¬

рое быстро переносит зарождающиеся ощущения мысли из без¬

деятельных сфер внутреннего созерцания в область страстных

движений и поступков»25. Все здесь совпало! И орленевский

Митя ничего не хранил для себя, он весь нараспашку, его раздра¬

женная мысль при всяком внешнем толчке немедленно превра¬

щалась в действие, не сообразуясь с последствиями. Зато он не

хитрил и не двоедушничал. Он был весь во власти своей необуз¬

данной природы и не знал передышки в той исступленности, ко¬

торая буквально сжигала его. Преклоняясь перед Алешей, на¬

зывая его «ангелом на земле», он, однако, ставил ему в упрек, что

при всем своем совершенстве этот «ранний человеколюбец» нс

«додумался до восторга». А Митя у Орленева без «восторга» не

мог и часа прожить.

Демократизм был в самой природе искусства актера, и он

с гордостью говорил, что в России нет такого медвежьего угла,

где не побывала его труппа. Но, играя для многих и в этом найдя

свое призвание, он часто обращался и к кому-то особо. Для само¬

утверждения и самопроверки ему нужны были зрители — иску¬

шенные театралы, чувству и вкусу которых он мог довериться.

В начале века это были Суворин и тот же забулдыга Любский,

провинциальный аптрепренер Шильдкрст и известный в Петер¬

бурге психиатр Томашевский, писатель Дорошевич и актер Тихо¬

миров, какой-то старый суфлер из Александрийского театра и,

конечно, Чехов. К числу таких надежных судей-зрителей отно¬

сился и Аким Волынский, хотя богофильские увлечения петер¬

бургского литератора ничуть не задели Орленева. Он ценил об¬

ширные знания и вкус Волынского и его чувство поэзии театра;

книга «Царство Карамазовых» представляла для него большой

интерес в силу самого ее жанра; автор определил этот жанр так:

«опыт объяснений» романа, составленный из портретов-характе¬

ристик действующих в нем лиц, некий свод данных о его событиях

и героях.

Ничего неожиданного в этом «опыте объяснений» для Орле¬

нева не было, польза от чтения была чисто практическая. В пер¬

вых газетных откликах в провинции, а потом зимой 1901 года

в Петербурге и летом в Москве Орленева часто упрекали в при¬

страстии к психопатологии, в том, что в изображении болезнен¬

ных страстей героя он пошел еще дальше Достоевского. «Новости

дня» так и писали: «Из здорового атлета Мити Карамазова с здо¬

ровой русской душой Орленев создал психопатического субъекта».

Еще более решительно высказались «Русские ведомости», поругав

актера за самоуправно-тенденциозную игру, построенную на кли¬

нических симптомах. Орленев отвергал эти упреки, ссылаясь на

то, что атлетизм Мити не может скрыть его душевной надлом¬

ленности; напротив, внушительность осанки только подчеркивает

его недуги. В книге Волынского он нашел на этот счет своего

рода теорию, которую можно назвать генетической. Автор «Цар¬

ства Карамазовых» писал, что Митя наследовал от матери, «грубо

красивой, здоровой женщины», мускулистость, физическую силу

и приятность в лице, а от отца, рано одряхлевшего, «пресыщен¬

ного и все еще не насыщенного» человека, взял средний рост и

некоторую болезненность, на что прямо указывает Достоевский:

«лицо его было худощаво, щеки ввалились, цвет же их отливал

какой-то нездоровой желтизной». Орленев хорошо запомнил эти

рассуждения Волынского и несколько лет спустя охотно повто¬

рял их (с вариантами) в своих американских интервью.

Заинтересовали Орленева и замечания Волынского относи¬

тельно выправки и костюма Мити. Ничего нового Волынский и

в этом случае не сказал, да и не мог сказать, но так сгруппиро¬

вал ремарки Достоевского, что догадки Орленева приобрели ха¬

рактер абсолютной достоверности. «Он соблюдает полную коррект¬

ность в костюме не из тщеславия или фатовства, а из природной

любви к изяществу». Это слово «изящество» и вдохновило Орле¬

нева: он именно так пытался играть Митю и все-таки сомне¬

вался — очень уж раздерганный этот человек, а изящество тре¬

бует порядка даже в условиях хаоса. Но поставьте Митю рядом

с Федором Павловичем — развивает свою мысль Волынский —

и вы убедитесь, что по сравнению с «разбрызганным скомороше¬

ством» отца его старший сын — человек целеустремленный, более

того, «страшно сконцентрированный». А можно и не сравнивать

и просто перечитать те строки романа, где говорится о походке

Мити, о ритме его движений, захватывающем своей легкостью и

удивительной при его приземистости плавностью; к военной вы¬

правке здесь примешивается невесть откуда взявшийся артис¬

тизм. Да, при всей дикости и необузданности — это натура не

только нравственная, но и художественная,— пришел к оконча¬

тельному выводу Орленев.

Вот почему его не порадовала похвала провинциального ре¬

цензента во время летних гастролей 1901 года, увидевшего в сы¬

гранном им Карамазове «затейливую мозаику», вобравшую в себя

черты Ноздрева и Манилова в образе «типичного армейского офи¬

цера». А он более всего остерегался в этой роли ноздревского

бурбонства и цинизма, настаивая на том, что Митя, наделавший

«бездну подлостей», тем-то и мучается всю жизнь, что «жаждет

благородства». При чем же здесь Манилов? И где здесь почва