знает, где находится Рожнов, под каким забором, бедняга, сва¬

лился. Он появляется в конце акта, и его объяснение сперва

с Марьюшкой, а потом с Оленькой и составляет кульминацию

драмы.

По ремарке автора, Рожнов в этот момент «несколько хмелен»,

Орленев играл его трезвым. И одет он был бедно, но опрятно, без

явных следов непутевой, подзаборно горькой жизни. Орленев не

любил живописных лохмотьев на сцене, и нищета его Аркашки

в «Лесе» или Актера в «На дне» не была нарочито вызывающей,

бьющей в глаза. Зачем эти материальные знаки катастрофы? Не¬

порядок душевный не требует непорядка в костюме, такая син¬

хронность может быть только навязчивой *. Перемены, которые

произошли с Рожновым, настолько разительны, что их не следует

подчеркивать грубо бытовой краской. Я не знаю, какими техни¬

ческими приемами пользовался Орленев, но его герой после всего,

что с ним случилось, сжался в комок и одряхлел в свои двадцать

с чем-то лет: посерело лицо, потухли глаза, у губ появились мор¬

щины, улыбку исказило страдание. И самое главное — голос стал

глуше и ритм речи замедлился.

В четвертом акте из простодушной юности он сразу шагнул

в старость, которая во всем изверилась. С какой отчаянной отва¬

гой он защищал честь Оленьки, но ведь похоже, что и она его об¬

манула: «На какого дьявола она к своему барину бегает? Ночи

гостит!» Дорого обходится ему это знание, но из яда сомнения

рождается его робкая мысль. «Горе-злосчастье» — пьеса реперту¬

арная, ее много играли в конце прошлого и начале нынешнего

века и, по свидетельству мемуаристов, не стесняли себя в купю¬

рах; особенно много вымарок было в первом я четвертом актах

с их откровенным нажимом на мелодраму и публицистику. Вот

передо мной суфлерский экземпляр этой объемистой пьесы, где

рука режиссера размашисто прошлась по всему тексту, но не

коснулась монолога Рожнова в четвертом акте: «Проклятые мы

с тобой люди, Марьюшка, что родились в бедности да в невеже¬

стве, а понимание чувств господом богом не отнято» 8. У Орле-

нева эти слова были едва ли не главными в разговоре Рожнова

* Он изменил этому правилу, когда готовил пьесу Чирикова «Евреи»:

перед поездкой на гастроли в Германию купил на базаре в Лодзи рваную

одежду, просто отрепья, для правдоподобия сцепы, где безымянные ста¬

тисты изображали жертв погрома в одном из городов Северо-Западного

края

с Марьюшкой — таков итог его жизни *. Момент сознательности

(как всегда в игре Орленева) знамепует начало трагедии.

Пытка Рожнова на том не кончилась. Вбегает Оленька, и за¬

вязывается диалог с ней. Он ждет упреков, бурных объяснений,

скандала; она же вяло, для приличия обругав его, проявляет не¬

ожиданную снисходительность. Оленька готова его простить, если

он примет ее условия. Голос у нее сладкий, интонации жесткие,

прислушайтесь, и вы услышите в них металл. Откуда у этой дев¬

чонки такая деловая хватка? Маленькая роль Оленьки была од¬

ной из лучших в репертуаре Назимовой той ранней поры. Краси¬

вая молодая женщина с осанкой царицы Савской на глазах

публики превращалась в вульгарную мещаночку, за обольститель¬

ностью которой скрывался низменный расчет. Никаких авантюр¬

ных задач Оленька перед собой не ставит: она хочет только

одного — вернуться к status quo, как сказал бы се просвещенный

покровитель с университетским образованием, то есть к существо¬

вавшему положению, к тому, что она утратила, пусть и с неиз¬

бежными в этом аварийном случае потерями. Для такого компро¬

мисса требуется очень немногое — Рожнов должен кинуться

в ноги их благодетелю и просить прощения. Интересна реакция

Орленева на эти слова Оленьки: его несчастливый герой на какое-

то мгновение столбенеет, замирает, теряет способность к движе¬

нию. Потом он встрепенется, но нервы так напряжены, что ему

не хватает голоса. Он задыхается от обиды, от вероломства

Оленьки, но не кричит па нее, а как бы пытается рассеять на¬

важдение.

Пусть она скажет, чтобы он пошел землю копать на железной

дороге,— он пойдет! Пусть она скажет, чтобы он поехал в Сибирь

добывать руду,— он поедет! Нет ничего такого, перед чем он ос¬

тановился бы, чтобы удержать ее любовь, но унижаться и уча¬

ствовать в торге он не согласен. Да и благоденствие под высокой

опекой, к которому она хочет вернуться, ему не мило. И в этом

монологе с надрывными нотами Орлеиев не давал себе воли: это

была скорей мольба, чем исступление. И только когда Оленька,

потеряв стыд, говорила ему, что он никогда ее не любил, а так,

притворялся, потрясенный этой низостью Рожнов называл ее по¬

ведение подлым, но раздражительности или истерии не было

в его голосе и в ту минуту. В таком состоянии тихого ожесточе¬

ния и скрытого, прорывающегося в коротких нервных вспышках

* В записной книжке Орленева за 1912 год выписан этот монолог Рож¬

нова в более поздней редакции пьесы с поправками актера. В нем не упо¬

минается Марьюшка, и последние слова этого монолога звучат так: «.. .а

понимание чувств у меня господом богом пе отнято». И говорит он эти

слова не Марьюшке, а Оленьке в конце их мучительно надрывной сцены.

отчаяния заканчивался четвертый акт. Оленька, уже не думая

о приличиях, говорила Рожнову, что дом записан на ее имя и она

легко нашла бы выход, не будь его рядом, растворись он где-ни¬

будь в пространстве. Он отвечал ей с непривычной для него твер¬

достью, повторяя несколько раз одну и ту же фразу: «Будешь

одна, ладно!», и быстрыми шагами уходил из комнаты.

На этом можно было бы поставить точку. Но дотошный и мно¬

горечивый Крылов написал еще пятый акт, содержание которого

легко изложить в нескольких словах: доведенный до крайности

Рожнов пытается утопиться, в последнюю минуту его спасают, но

от потрясения и простуды он заболевает скоротечной чахоткой.

Уже умирая, «злейший романтик», как его называют чиновники

в казенной палате, смирив проснувшуюся в нем гордость, просит

прощения у его превосходительства, думая таким образом облег¬

чить участь Оленьки, которую нс перестает любить до самого

конца. Двадцать страниц печатного текста последнего акта «Горя-

злосчастья» — это сплошная мелодрама на рыдающих нотах. Зри¬

тели поинтеллигентней, когда Рожнова играли другие актеры,

с раздражением смотрели этот акт ввиду явной его иехудоже-

ственности и такого нагнетания и вымогания чувств. Зрители по¬

проще, случалось, плакали, не скрывая слез. Орленев, хотя он не

был врагом мелодрамы, относился к ней с известным предубежде¬

нием, как к низшему виду искусства. Пятый акт «Горя-злосча¬

стья» он сократил до возможного минимума, сосредоточившись на

одной сцене умирания Рожнова.

За эту сцену и ее реализм, который в критике называли кли¬

ническим, его ругали газеты, и ругали справедливо. Позже ему

досталось и от мемуаристов, не без горечи вспоминавших эту ма-

каберную эксцентрику. Любопытно, что своих партнерш в роли

Марьюшки — уже упоминавшихся в нашей книге актрис Велиза-

рий и Жвирблис — он заблаговременно на репетициях предупре¬

дил: пусть они не пугаются, когда в финале пьесы сдернут пла¬

ток с Рожнова в момент агонии и увидят его лицо, искаженное

гримасой смерти. И все-таки они пугались, до того Орленев был

страшен и не похож на себя. «Мне эта деталь решительно не по¬

нравилась»,— писала М. И. Велизарий,— здесь было «уже не под¬

линное искусство, а белый слон, как называл мой любимый актер

Д. М. Карамазов всякий чрезмерно эффектный трюк.. . Нужно

сказать правду, Орленев иногда любил выводить на сцену это