Я сошлюсь еще на воспоминания Б. А. Бабочкина, чья компе¬

тентность тоже не может вызвать сомнений. В молодости он смо¬

трел «Горс-злосчастье» с Рожновым — Орленевым в Москве в те¬

атре сада «Эрмитаж» (может быть, это был тот самый спектакль,

о котором писал П. А. Марков). Кончалось лето, было по-осен¬

нему холодно, моросил дождь, тускло, вполнакала, горели фо¬

нари; Бабочкин увидел полупустой зал, наспех собранную и

плохо сыгравшуюся труппу, холщовые тряпки вместо декораций,

аляповатый и грубый грим актеров и с грустью думал о том, что

прекрасная легенда о знаменитом гастролере жестоко обманула

его. Старая пьеса, старый актер, старая манера игры — картина,

не оставляющая надежд, и только в третьем акте, когда половина

спектакля осталась позади, как всегда неожиданно, произошло

чудо: «Загнанный в угол, в тупик, замученный, Орленев вдруг

распрямился, вырос, помолодел, зажегся, стал великолепным, ос¬

лепительным, как молния. Публика была захвачена, смятена,

потрясена» его «волшебным превращением». Скупая, почти без

жестов, игра и музыка русской речи, задушевная и строгая,

пронзили молодого актера, тогда только начинавшего свой путь.

С высоты лет возвращаясь к тем далеким воспоминаниям юности,

Бабочкин пишет, что готов отдать «сотню благополучных, при¬

личных, правильных спектаклей, поставленных грамотными, эру-

дировапыми адвокатами от режиссуры, за несколько незабывае¬

мых минут», когда он «видел великого Орленева, вспыхнувшего

как факел и оставившего в сердцах зрителей неизгладимый

след» 14. Эти слова написаны пятьдесят семь лет спустя после

статьи Кугеля в «Театре и искусстве». Как иногда тяжко оши¬

баются признанные эксперты и прорицатели!

Другой очень заметной работой Орленева в том же 1901 году

была роль Дмитрия Самозванца в пьесе Суворина, хотя она только

промелькнула в его репертуаре. «Для нашей цели нет ни ма¬

лейшей необходимости останавливаться на вопросе о личности

первого Самозванца»,— писал выдающийся русский историк

С. Ф. Платонов,— независимо от того, кем он был — настоящим

ли царевичем, Григорием Отрепьевым или каким-нибудь третьим

лицом — он мог достичь успеха и пользоваться властью лишь

«потому, что его желали привлечь в Москву владевшие положе¬

нием дел бояре» 15. Взгляд Суворина на истоки и развитие смуты

был другой, более психологический, чем исторический, и оттого

неизбежно связанный с личностью Самозванца. Происхождение и

прошлое Лжедмитрия занимали его долгие годы, и, кажется, пер¬

вый в нашей литературе он высказал предположение, что Григо¬

рий Отрепьев и царевич Дмитрий одно и то же лицо, то есть

что царевича скрывали под именем Отрепьева 16. Еще в начале

1901 года как-то между делом Суворин рассказал Орленеву, что

Лопе де Вега, современник Самозванца, написал о нем пьесу, как

только весть о его гибели пришла в Испанию (в действительно¬

сти пьеса была написана десятилетием позже). Эта история про¬

извела па Орленева большое впечатление. Завязался разговор, и

выяснилось, что Суворин, не смущаясь тем, что среди его пред¬

шественников были Лопе де Вега, Шиллер, Пушкин, Островский

и многие другие, тоже пишет пьесу о Самозванце, по «собствен¬

ному плану».

Об увлечении Орленева историей, особенно же русской исто¬

рией, я уже говорил. Здесь была еще одна интригующая подроб¬

ность: если ему достанется роль Дмитрия, по версии этой пьесы —

прирожденного царя, то окажется, что вслед за Федором он сы¬

грает второго сына Грозного. И эта родственность даст толчок его

фантазии — перед ним откроются неожиданная близость и неожи¬

данные контрасты двух таких разных характеров. Суворин оце¬

нил замысел Орленева и дал ему экземпляр неоконченной пьесы

с собой в поездку. Актер прочитал ее с увлечением еще до отъ¬

езда, хотя это была литература скорее публицистическая, чем

художественная. Автор предложил свое субъективное и даже по¬

лемическое толкование истории, но он не стал распутывать все

узлы; вокруг прошлого Самозванца, несмотря на его глубокую

веру в свое царское происхождение, сохраняется атмосфера

тайны, так и не рассеявшейся до конца. На проклятые вопросы

у Суворина нет прямых ответов, каждый факт можно толковать

по-разному; диалектика драмы более всего и привлекла Орленева,

его не пугала ее затрудненность: лучше запутанные, сложные

ходы «Царя Дмитрия Самозванца», чем однолинейность и прямо¬

линейность «Орленка».

В поездке Орленев стал разучивать роль и с самого начала

отказался от романтического элемента, который был в пьесе.

Внешность этого Самозванца в полном согласии с Ключевским не

отражала его духовной природы, с виду он не отличался особой

импозантностью, его надо было послушать, чтобы понять, какая

нервная сила скрывается в этом маленьком человеке с быстрой

походкой. Правда, сила не монолитная, он легко взрывается и

быстро гаснет — в этом Орленев нашел братскую близость сыно¬

вей Грозного, но только в этом! Его Самозванец искренне верил

в свою избранность, в то, что ему выпала миссия превратить

Москву в третий Рим и сдвинуть Россию в сторону Европы и ее

цивилизации; но, человек искушенный и повидавший виды, он

знал, что для реформ и обновления Московского государства

кроме веры в себя ему нужна и вера других. А такой веры у бояр,

на которых он опирался, не было, и он это остро чувствовал.

В ставке под Тулой, в самый счастливый свой период, когда

он только шел к власти и был упоен победами, Самозванец гово¬

рил князю Хворостинину:

Стихи слабенькие, мысль интересная: Борис мстит ему из гроба.

У Самозванца планы посмелее, чем у римского императора Тита

Флавия, а тень пьяного расстриги неотступно следует за ним. Его

царский ореол испорчен комедиантством — как ему избавиться от

ненавистного двойника, как сорвать с себя маску? Так было под

Тулой; в Москве, в обстановке нарастающей новой смуты и пе-

зримого заговора «поборников измены», он чувствует себя еще

более ненадежно. На репетициях пушкинского «Бориса Году¬

нова» в 1936 году Мейерхольд назвал Самозванца неврастеником,

с известным основанием так можно назвать и Самозванца суво-

ринского.

На мотиве веры и неверия развивается и любовный роман

в пьесе Суворина. Самозванец и царевна Ксения — дочь Бориса —

нравятся друг другу, властный и нетерпеливый новый московский

царь добивается физического сближения с ней, и она поселяется

в его дворце. Но у этой любви нет согласия и единомыслия, она

не поглощает их целиком, какое-то докучливое «второе зрение»

не дает им покоя. Ксения замечает, что при всей рыцарской от¬

ваге у него бывают минуты полного душевного упадка, хотя он

умело прячет свою растерянность. А Самозванец при его нервной

отзывчивости не может не почувствовать, что Ксения пристально

к нему присматривается и что-то от него таит. Как он нуждается

в ее признании и впрямую говорит: «И ты могла бы быть цари¬

цей, но ты не веришь. Ведь не веришь!» В авторской ремарке ска¬

зано: «Ксения молчит». И, долгим взглядом всматриваясь в нее,

он продолжает: «У тебя глубокие глаза, и в них ничего не видно...

Засмейся! Ну, засмейся же! Улыбнись!» Ксения сквозь слезы от¬

вечает: «Не могу, государь!» Орленеву нравился этот любовный

диалог с его недоговоренностью и непроясненностью, с его «вто¬

рым планом» (по распространенному мхатовскому определению),

диалог, кончающийся угрозой Самозванца: «Я тебя в монастырь