построенные по закону классического триединства, с одной декора¬

цией для трех актов и пятью действующими лицами, были удобны

для гастрольных поездок. На мнение Назимовой и ее вкус Орле-

нев всецело полагался, но драма Ибсена вызвала у него смутные

чувства. Может быть, потому, что в ту пору он любил отыскивать

новинки для себя сам, а не следовать рекомендациям? А может

быть, потому, что рассудительная манера великого норвежского

драматурга показалась ему слишком навязчивой? *. Во всяком

случае, пока что Орлепев заказал новый перевод безотказному

Набокову, чтобы взять у него монополию на постановку «Приви¬

дений» в пределах Российской империи.

Никто до него в России не играл «Привидений», и цензура на

протяжении почти трех лет не снимала запрета с пьесы. Орленев

стучался во все двери и ничего не добился. Набоков действовал

через своих высокопоставленных родственников в петербургских

чиновных кругах, но безуспешно. Не мог помочь Орленеву и мо¬

гущественный Суворин, хотя тоже пытался (у них возобновились

отношения, и притом по инициативе Суворина). Цензор Литви¬

нов, от которого зависела судьба пьесы, на все хлопоты отвечал

одинаково: «Пока я жив, не разрешу». Надо было найти обход¬

ные пути; удрученный Орленев, ничего не придумав, ездил по

провинции. Работу над ролью Освальда он не бросал, и посте¬

пенно она так его захватила, что впоследствии он писал: «Бессо¬

знательно тянуло к новым формам, новым веяниям. Хотелось,

чтобы эта роль не была похожа на все прежние. Хотелось полного

перевоплощения — без всякого грима» 13. Даже в Италии у боже¬

ственного озера Комо он не мог думать ни о чем другом, кроме

как о своей новой роли.

Назимова в Италии чувствовала себя как в родной Ялте, во¬

круг нее было много людей, она путешествовала, развлекалась,

знакомилась с достопримечательностями, он же сидел запершись

в гостинице и, никого и ничего не видя, разучивал третий акт

«Привидений». А если изменял своему затворничеству, то только

ради итальянских игристых вин и вермутов, от которых долго не

пьянел. Потом, вернувшись в Россию, он как-то в Пензе, листая

по привычке очередной список репертуарных повипок, разрешен¬

ных цензурой, паткнулся на пьесу неизвестного ему русского ав¬

тора, озаглавленную «Призраки». Именно так называлась в пере¬

* В интервью, опубликованном в журнале «Кольере» 16 марта 1912 года,

на которое я уже ссылался, Орленев сказал, что считает «Привидения»

«наименее поэтической из пьес Ибсепа», и добавил, что такого же мнения

придерживался Чехов. Несмотря на это, именно «Привидения» вызвали наи¬

большее число откликов во время его зарубежных поездок и принесли ему

наибольший успех.

И у Орленева мгновенно созрел

план — воспользоваться именем неизвестного автора, чтобы про¬

тащить Ибсена. Обман как будто невинный, дело святое! Ко¬

нечно, в столицах такого рода камуфляж не прошел бы. И он по¬

ехал в Вологду, город его театральной юности.

Здесь он легко нашел единомышленников — его дерзкую за¬

тею дружно поддержала труппа и ее управляющий К. 3. Пузин-

ский, человек странной судьбы, страстно преданный сцене, кото¬

рого хорошо знала старая театральная Россия. Е. П. Корчагина-

Александровская в своих воспоминаниях пишет, что «в свое

время он окончил курс Казанского университета, ряд лет был су¬

дебным следователем» и потом, пристрастившись к любительству,

стал профессиональным актером на амплуа комических старух.

«В пьесах Островского он переиграл чуть ли не все роли прижи¬

валок, старых салопниц, свах и т. д. и играл мастерски, сочно,

правдиво»14. Разные чудачества, человеческие странности, ка¬

призная игра судьбы и природы неизменно привлекали внимание

Орленева; с Пузинским он был коротко знаком и попросил его

взять у вологодского полицеймейстера разрешение на выпуск

«Призраков». Не подозревая подвоха, полицеймейстер подмахнул

афишу, и Орленев как бы на законном основании стал играть

запрещенную пьесу. Но успех пришел к нему не сразу — воло¬

годская премьера, состоявшаяся осенью 1903 года, не оправдала

его надежд.

Больше двух лет он готовился к этому дню и был так наэлек¬

тризован, что ждал бури. Публика же слушала его внимательно,

но не более того. И Орленев пал духом. Вологодские друзья гово¬

рили, что он еще не разыгрался, не вошел в роль, не почувствовал

ее вкуса и что для успеха нужно время. Орленев думал иначе,

ему казалось, что он упустил время и, пока вживался в своего

Освальда, накопил так много наблюдений, что не справился с их

избытком, оттого его игра такая разбросанная, неэкономная, не¬

слаженная. В Вологде тогда отбывал ссылку его старый москов¬

ский знакомый, известный писатель Амфитеатров, не раз хва¬

ливший его в столичных газетах. Многоопытный искушенный

театрал сказал ему, что в роли Освальда все есть — страдание,

трагедия, нравственный урок, все, кроме порядка, то есть после¬

довательности и соразмерности. Орленев послушался Амфитеат¬

рова и тотчас же убрал несколько раньше казавшихся ему важ¬

ными подробностей (паузы и жесты); роль сразу прояснилась, и

играть ее стало легче.

Вскоре, продолжая свой маршрут по северо-западным губер¬

ниям, он приехал в Витебск и нашел там сильную труппу и бла¬

годарную аудиторию. Позже он писал в мемуарах, что наконец

увидел зрителей «потрясенных, подавленных трепетным произве¬

дением» 15. Один такой зритель, молодой офицер, захваченный его

игрой в «Призраках» (пьеса шла под этим «узаконенным» в Во¬

логде названием), кинулся к нему с рыданиями и исповедью. Ор-

ленев не знал, облегчил ли он его страдания или, напротив, за¬

ставил еще больше страдать, он только еще раз убедился в том,

какой властью обладает театр, если он касается «бремени стра¬

стей человеческих». Такого рода контакты и признания Орленев

ценил не меньше, чем массовый успех, потому что в толпе теря¬

лись лица, а здесь у каждого зрителя была своя судьба. Триумф

нарастал от спектакля к спектаклю и высшей точки достиг в со¬

седнем Полоцке, где «занавес упал под стоны и громовые руко¬

плескания».

Воодушевленный удачей, он поехал в Петербург — и там сразу

увял. Никто из его близких не верил, что цензор изменит свое ре¬

шение, а трюк с подменой фамилии на столичной сцене пройти

не мог, он и в провинции вызывал уже подозрения, да и как

можно было долго скрывать такой обман. Особенно скептически

была настроена Назимова; она просто посмеялась над его просто¬

душием и детской мечтательностью, ничуть не убавившейся

с возрастом. Это был для него болезненный удар, и, обозлившись,

ои решил во что бы то ни стало уломать цензуру и тем доказать

свою деловитость. Как именно, он еще сказать не мог и пока не

знал, чем себя занять. Других ролей играть он не хотел, натуру

для Освальда с помощью своего друга, врача-психиатра, он оты¬

скал еще в прошлый приезд в Петербург, посещая больницы для

душевнобольных *. В конце концов он выбрал однажды уже ис¬

пытанный способ — добиться встречи с самим цензором и сыграть

на какой-либо его склонности или слабости. Именно сыграть!

Так несколько лет назад он добыл разрешение у цензора Со¬

ловьева для поездки в провинцию с «Царем Федором», подкупив

его своим интересом к итальянской истории и искусству. Игра

была довольно элементарная, но Соловьев клюнул, потому что

считал, что его призвание — писать книги о старой Италии, и

тем, у кого были общие с ним увлечения, не мог ни в чем отка¬

зать. Еще проще он обошел неподкупного Литвипова. Узнав, что