Эленуца после встречи с Василе оставалась неизменно весела. Ни холод, ни страх, поселившийся у них в доме, не касались ее. Она чувствовала, что на ней словно платье из солнечного света и оно защищает ее от всяческого зла. Настоящее ее не занимало. Взор ее был обращен в будущее, а это будущее представлялось таким ясным и светлым, что улыбка никогда не сходила с ее уст. Василе написал ей о приходе в Телегуце, который наверняка будет отдан ему, и сердце ее наполнилось счастьем и покоем. Больше ее ничто не тревожило. По описанию семинариста она живо представила себе и село, расположенное вдоль берега Муреша, и широкие улицы, и сады с черешнями, вишнями, грушами и персиками. Представила себе и дом священника, новый, светлый, обсаженный высокими тополями, стройными как свечи. Порой ей казалось, что она гуляет с Василе под этими тополями, ей слышен скрип шагов по дорожке и шелест беспокойных листьев.

Родной дом в Вэлень был ей уже чужим. Ей представлялось, что она заглянула сюда ненадолго в гости и теперь все ждет, когда же наступит час отъезда. Ей было неловко и неуютно среди молчаливого несчастья, которым дышал здесь воздух, от обреченности, которая запечатлелась на лицах сестер и матери. Разве что странное веселье, которое порой охватывало отца, находило отзыв в ее сердце и казалось как нельзя более естественным, потому что ей вообще верилось только в счастье.

«Архангелы» были от нее на другом конце света, и, когда до нее оттуда доходили слухи о случившейся беде, она никак не могла уразуметь, имеет ли эта беда отношение к ее семье или нет. Все, что бы ни случалось, только отдаляло ее от семьи.

Согреваясь горящим в ее душе светом, она старалась скрасить жизнь домашним, особенно сестрам и матери, пеклась об обедах и ужинах, чего не делали теперь ни мать, ни сестры даже в праздники, с безразличной жадностью поедая все, что бы ни стояло на столе. Зато отцу доставляла большое удовольствие вкусная еда, и этого было достаточно, чтобы сделать радостными хлопоты Эленуцы.

Эуджения и Октавия между тем озлоблялись все больше. Счастье, сиявшее на лице Эленуцы, мучило их завистью, и они принялись следить за каждым ее шагом. Ее легкая походка, открытая улыбка, мелодичный голос словно резали их ножом. Они презирали и ненавидели Эленуцу за ее счастье.

Жизнь их в Вэлень обрела смысл: они должны были погасить счастливый блеск в глазах Эленуцы. Как мелки, как по-детски нелепы были их затеи и ухищрения: насыпав соли в кушанье, которое готовила Эленуца, задержать обед на час-другой. Эленуца быстро раскусила их гадости, оскорбилась, но родителям ничего не сказала. Сколько раз она горько плакала, видя, что труды ее пошли прахом, но вскоре глаза ее вновь начинали блестеть и она готова была простить всех и вся. Она вспоминала о Василе, знала, что будет счастлива, и в сердце ее закрадывалось чувство, что сестры ей этого счастья не простят.

Она попыталась поговорить с Эудженией и Октавией, но сестры ее избегали. Встречались они обычно только за столом. Сестер будто пожирал внутренний огонь, они бледнели и таяли, словно воск. Только сделав какую-нибудь гадость Эленуце, они ненадолго приходили в хорошее расположение духа, но страдала от них не только Эленуца, но и мать и даже отец.

Хотя на улице было еще холодно, Эленуца каждый день отправлялась на прогулку. Выходила она одна, но, выбравшись на дорогу, не сомневалась, что рядом с нею шагает Василе. Она чувствовала, как он шепчет ей что-то на ухо и с любовью на нее смотрит. С улыбкой, сама того не замечая, Эленуца уходила далеко-далеко.

Сестры тайком подглядывали, как она одевается, как поправляет перед зеркалом прическу, и змея неутолимой зависти сосала их сердце. Затаив дыхание, они следили, как Эленуца выходит из дома, и, бросившись к окнам, бледные, смотрели ей вслед, пока она не исчезала за поворотом.

Сестры завидовали ее прогулкам и ее хлопотам по хозяйству, потому что сами потеряли всякий интерес и к еде, и к променадам. В их душах царила ледяная ночь; и разрывал ее изредка протяжный собачий вой, от которого кровь застывала в жилах. Потому-то и непереносимо было им видеть человека, наслаждающегося удовольствиями, недоступными им. Им нестерпимы были старания Эленуцы порадовать родителей. Казалось, они чувствовали, что впредь от них никакой радости никому не дождаться, и не хотели, чтобы эту радость доставлял кто-то другой. Дочери втайне проникались ненавистью к отцу, замечая, что он еще бодрится; куда понятнее им было безнадежное отчаяние матери.

Сестры частенько поджидали у окна возвращения Эленуцы и, видя ее радостное, разрумянившееся от свежего, здорового воздуха личико, чувствовали себя глубоко уязвленными.

После долгих таинственных перешептываний сестры проникли в комнату Эленуцы, открыли шкаф и достали ее шубку. Шубка была зеленая, суконная, сшитая с большим вкусом. Октавия держала ее, а Эуджения выхватила ножницами порядочный лоскут из спины. Потом шубку снова водворили в шкаф. Как же счастливы были сестры! После обеда Эленуца как ни в чем не бывало оделась и отправилась на прогулку.

Отец был во дворе, когда она вернулась.

— Постой, постой минуточку! — окликнул он ее удивленно-Скажи, ради бога, что это у тебя на спине?

Девушка в недоумении остановилась и попыталась через плечо разглядеть свою спину.

— Черт побери! Этого еще не хватало! А ну, снимай шубу!

В испуге, что на спине у нее змея или еще что-нибудь похожее, девушка мигом сбросила шубку. Отец показал вырезанный на спине клок.

— Ты что, не видела? Не разглядела? Да как ты могла в таком виде выйти на улицу?

— Нет, не видела, — прошептала в совершенной растерянности Эленуца.

Иосиф Родян в ярости ворвался в дом и, прежде чем старшие дочери успели опомниться, вкатил каждой по звонкой пощечине.

— Головы поотрываю! Не сметь обижать Эленуцу!

Сестры даже не заплакали, разве что позеленели еще больше, словно в них прибавилось еще яду.

Но где было взять управляющему «Архангелов» время, чтобы разбираться в кознях своих старших дочерей.

Он вскоре вовсе забыл о них. Жил он теперь одной-единственной мыслью: «Переживи все, возьмись за работу, и звезда „Архангелов“ засияет вновь».

Эуджения и Октавия прекрасно знали, что отец тут же обо всем забывает. Но, даже если бы он все помнил и каждый день задавал им трепку, удовольствие мучить Эленуцу было так велико, что они бы от него не отказались. Со злобой и завистью они следили за каждым шагом Эленуцы и наконец подглядели, где она хранит письма от Василе.

Радости их не было предела. Словно хищные птицы, вцепились они в добычу, заперлись у себя в комнате и, усевшись рядышком на диван, принялись читать. Но, увы, чтение этих писем только растравило им душу, возбудив болезненную, жгучую зависть, читать их они не могли. Вместо меда, которым они мечтали полакомиться, они получили тысячи огненных пчелиных жал.

Огненными жалами жалили сестер в письмах Василе слова любви. На миг сестры съежились, но решительная Октавия схватила вредоносную пачку писем и швырнула в печку.

Обе молодые женщины, чью молодость, казалось, унесла страшная изнурительная болезнь, облегченно вздохнули.

Вечером Эленуца собралась, как обычно, перечитать свои любимые письма. Их было восемь, и они приводили ее в светлое расположение духа, как бы ей ни было грустно. А грустно ей бывало теперь все чаще и чаще, от низких козней сестер в душе мало-помалу копилась горечь, и прощать их становилось с каждым днем все труднее.

Но где же письма? Эленуца похолодела. Она перебрала все свои бумаги — ни одного письма! Тогда она, хоть и твердо была уверена, что хранила их именно здесь, принялась их искать повсюду: в шкафах, под кроватью, под перинами, перевернув всю комнату вверх дном. Писем не было!

Она поняла все, как только не обнаружила их на привычном месте, но поверить сама себе не могла. Для нее это было бы слишком большим несчастьем, для сестер — слишком большой подлостью. Тщетно проискав драгоценные письма больше часа, Эленуца опустилась на стул и разрыдалась.