Василе опять промолчал. Он только смотрел на нее завороженным пылающим взором.

Отец Мурэшану остановился в последний раз и прочел Евангелие. Часть людей направилась снова в церковь, часть двинулась к воротам. Светало.

— До свидания, домнул Мурэшану, — произнесла Эленуца, намереваясь уходить.

— До свидания, домнишоара, — ответил юноша, и голос его прервался.

— Вы еще долго здесь пробудете?

— До воскресенья, домнишоара.

— А я уже с пансионом распрощалась, — сообщила девушка и остановилась на полуслове, словно ожидая чего-то.

Но семинарист сумел из себя выдавить только недоуменное «Да-а-а?».

Девушка исчезла в толпе. Василе Мурэшану вошел в церковь, где уже шла заутреня.

С той поры как отец Мурэшану получил приход в Вэлень, ни разу еще не случалось, чтобы в пасхальную субботу церковь была полна народу до конца литургии. Примерно треть толпы возвращалась в церковь, но по мере того, как становилось все светлее и светлее, прихожане один за другим исчезали за дверью. Когда пелся причастный стих, в церкви оставалось едва человек двадцать мужчин да несколько женщин, вторивших священнику. Все остальные поспешно высыпали во двор и бодро, весело шагали по дороге к ближайшему городку, где в пасхальную субботу всегда был обильный базар. Крестьяне из соседних сел пригоняли целыми стадами ягнят. Куры, утки, цыплята, связанные за ноги попарно, кудахтали, крякали, попискивали по обе стороны двух длинных улиц. Горожанки торопились как можно раньше покончить с закупками в великую святую субботу, опередив рудокопов из Вэлень и прочих окрестных сел. Этот народ не привык торговаться, выкладывая деньги с удовольствием и не без хвастовства, и тут же поднимал цены на все товары.

Вот и в этом году в святую субботу узкая каменистая дорога из Вэлень была запружена празднично разодетыми селянами. День был ясный, и при солнечном свете холщовые мужские кафтаны и полотняные женские кофты сверкали, как свежевыпавший снег. Белоснежная вереница людей запрудила всю дорогу, время от времени раздаваясь в стороны, чтобы пропустить грохочущую повозку. Большинство крестьян шло пешком: тут и дороги-то было всего на час. Путь до города был приятной прогулкой. Когда же солнце просушивало все пути-дорожки, обнаруживались тропинки, по которым можно было добраться до городка и за полчаса.

На головах у мужчин красовались маленькие круглые шляпы, украшенные желтым шнуром, который казался тонкой золотистой змейкой, трижды обвившейся вокруг тульи. Лакированные сапоги блестели на солнце черными зеркалами. Женщины кутались в большие и тяжелые шелковые шали, пристукивали высокими каблучками башмаков, точь-в-точь как у городских барынь. То тут, то там мелькали каштановые и черные простоволосые головки девушек. Парни шли парами или небольшими компаниями, негромко напевая и что-то весело рассказывая. Компании сталкивались, приостанавливались, вступали в жаркие споры и яростно жестикулировали, словно желая убедить друг друга в чем-то чрезвычайно важном.

Солнце поднималось все выше и выше, толпа на дороге редела. Многие, на радость торговцам, добрались уже до рынка. Человек двадцать рудокопов из Вэлень окружили стадо ягнят.

— Сколько просите? — спросил один, обращаясь к крестьянам, стоявшим, опершись на посохи.

— Гуртом? — удивился рыжий мужик, высокий и широкогрудый с густыми усами.

— Гуртом!

— Двести злотых! — ответил рыжий.

— Все твои? — спросил другой.

— Мои и еще двух товарищей.

— А сколько их тут будет?

— Полсотни. По четыре злотых ягненок. Задешево отдаем. Ягнята молоденькие, жирные.

Рудокоп, первым начавший торговлю, оглядел приятелей, достал кошель и отсчитал усатому двести злотых.

— А чего канитель разводить? Нас здесь двадцать, еще пятерых дружков найдем, вот и получится на каждого по паре ягнят, всего — по восемь злотых. Или не так? — спросил рудокоп.

— Раз так, значит, можно передохнуть где-нибудь в пивной, — предложил другой рудокоп. — Не люблю я эти покупки.

Все двинулись к ближайшему заведению.

— Рассиживаться не будем. Нехорошо, если пасха застанет нас за попойкой, — заявил первый, входя в пивную.

— Священника испугался, боишься исповеди! — засмеялись остальные. — Наложит на тебя епитимью батюшка!

В пивную рудокопы вошли далеко не первыми. Было всего часов десять, а зал был полон людей, шума и дыма. Пили и галдели в основном мужчины-женщины занимались покупками. Они толкались в лавках, толпились вокруг палаток на базарной площади, сновали туда и сюда, набивая торбы и котомки свертками и кульками.

Приказчики, хозяева лавок и даже подручные мальчишки безошибочно выделяли в толпе женщин и девушек из Вэлень. Их приглашали, зазывали, разговаривали с ними, улыбаясь и поминутно расшаркиваясь, словно с самыми видными городскими барынями. Улыбки и льстивые слова расточались не напрасно: поселянки из Вэлень выбирали самые дорогие товары и платили не торгуясь. С деньгами они обращались без всякой робости, как и их мужья. Те же из них, кто еще не привык жить нараспашку, слюнили пальцы, отсчитывая бумажки по десять, двадцать и больше злотых с некоторым страхом и робостью. Но не успевали они расстаться с деньгами, как их лица расцветали счастливыми улыбками: и у них обновы не хуже, чем у других их товарок из села. Хозяева лавок и приказчики награждали каждую уходившую покупательницу комплиментами, а иногда и провожали до самой двери, раздвигая перед ними толпу. Даже мальчики в лавках не забывали сказать:

— Счастливых праздников. Заходите к нам.

Многие покупали все необходимое в палатках на базарной площади. Словаки, занимавшиеся в Трансильвании торговлей на колесах, торопливо выкладывали перед женщинами и девушками из Вэлень целые штуки сукна, полотна, ситца, развертывали шали, разматывали чулки. Время от времени они вскидывали глаза на других крестьянок, которые толклись в задних рядах:

— А тебе чего?

Крестьянка показывала на бумажные чулки или еще какую-нибудь мелочь, но торговец уже не обращал на нее внимания и продолжал расхваливать товар, который перебирали поселянки из Вэлень.

На одной из двух улиц, где пищали цыплята и крякали утки, возник переполох. Люди бросились бежать к перекрестку, где уже собралась толпа.

Двое околоточных, торопясь навести порядок, никак не могли разнять двух сцепившихся женщин. Одна из них была крестьянка из Вэлень, другая-жена местного трактирщика. Среди базарного шума едва можно было понять, что кричали эти две рассвирепевшие женщины.

Трактирщице не хватило цыплят. Она уже купила их спозаранку, но всех пришлось прирезать: от посетителей не было отбою. Вот она и прибежала, чтобы прикупить еще. За пару давала она по злотому и тридцать крейцеров, брала тридцать пар, и торговалась с крестьянками из-за пяти крейцеров с пары. В это время из толпы, окружившей торгующихся, вышла сухопарая смуглая женщина, и, отстранив трактирщицу, заявила:

— Беру всех, два злотых пара! — и тут же вручила крестьянкам задаток.

Трактирщица ехидно спросила:

— Зачем тебе столько цыплят! Что ты с ними будешь делать?

— Это моя забота! — отвечала смуглянка. — Я сейчас за ними пришлю, — добавила она, обращаясь к крестьянкам, и повернулась, собираясь уходить. Горожанка сделалась лиловой, словно слива.

— Сразу видно, дура деревенская: соришь деньгами ради бахвальства.

— Имеем, чем сорить.

— В городе-то имеешь, а дома небось мамалыгу ешь, да лук, от которого весь дом провонял, — зашипела в ярости трактирщица. — Не трогай моих цыплят!

— Теперь я их купила! Чего скупилась на пять крейцеров? — И женщина принялась спокойно отсчитывать деньги.

Трактирщица, видя, как у нее из-под носа уплывают тридцать пар цыплят, которые, не торгуйся она, могли бы достаться ей задешево, бросилась на смуглянку из Вэлень и вцепилась ей в волосы. Деньги полетели в разные стороны.

Мгновенно собралась толпа зевак. Могутная трактирщица была сильнее, но крестьянка все же ухитрилась изрядно ее поцарапать.