Оба околоточных, оценив обстановку, встали на сторону трактирщицы, которая нередко подносила им по стаканчику.

— Отдай ей половину цыплят, — посоветовал один.

— И не подумаю, разрази меня бог. Это ж цыганка, а не барыня, — ответила крестьянка, одергивая платье.

Пышнотелая трактирщица опять закричала:

— Жизни из-за вас, сиволапых, не стало! Швыряетесь деньгами, цены набиваете! Жить в городе невозможно!

Второй околоточный подошел к крестьянкам, торговавшим цыплятами.

— Отдайте ей половину, — попросил он.

— Господи боже мой, да ведь и у других есть цыплята, не только у нас. А эти уже проданы, — отвечала одна из них.

Остальные молчали, но по лицам их можно было понять, что они ни за что не отдадут пару цыплят за полтора злотых, если можно получить два.

В конце концов трактирщица, не переставая ругаться, удалилась в сопровождении полицейских. От ярости она раскраснелась и была похожа теперь на свеклу.

Базарная площадь продолжала бурлить, несмотря на то что близился час обеда. Все корчмы и трактиры тоже были полны народу. Туда стали заглядывать и женщины, разыскивая рассевшихся за столиками мужей, а разыскав, садились с ними рядом. Тут же к ним подбегали половые, неся пиво, увенчанное белыми шапками пены.

Во всех корчмах играли музыканты.

У «Черного медведя» собрались самые богатые рудокопы из Вэлень, совладельцы кто прииска «Архангелы», кто «Елового», кто «Ложбинки». Трактир был самый большой в городе, с номерами и знаменитыми музыкантами.

Из совладельцев прииска «Архангелы» были там Василе Корнян, Ионуц Унгурян, Георге Прункул — ровесники, лет сорока шести-сорока семи, но если судить по внешнему облику, можно было подумать, что разделяют их годы и годы. Василе Корнян на голову выше своих сотоварищей, брюнет с густыми черными усами, бледным лицом и живыми лукавыми глазами, то и дело поглядывал по сторонам, и его красивые чувственные губы трогала веселая усмешка. В черных как смоль волосах не змеилось ни одной белой ниточки. Ионуц Унгурян, словно бочонок, носил перед собой огромный живот. Щеки у него были пухлые, слегка отвисшие. Усы он коротко стриг. Голова была полуседая. Маленькие желтые глазки, казалось, плавали в чем-то масляном, теплом и приятном.

Самым низкорослым из них был Георге Прункул, с впалыми, морщинистыми щеками и белым, изборожденным морщинами лбом. Глаза у него были навыкате, как у зайца, отчего казалось, будто он постоянно чего-то ждет.

Совладельцы прииска «Архангелы» сидели вокруг стола и тихо разговаривали между собой, склонившись друг к другу головами. Потом разговор стал громче. Корнян и Унгурян, смеясь, откидывали головы назад, Прункул же только ухмылялся, и от его ухмылки множились на лице морщины.

— Вы отобедаете у нас, господа? Не так ли? — расплываясь в улыбке, осведомился трактирщик.

— Ай-яй-яй! — укоризненно покачал головой Унгурян. — И ты еще спрашиваешь?

— Жареный барашек, токана с цыпленком, тушеный заяц. Чего изволите?

Самый толстый из совладельцев поспешил ответить:

— Барашка мне, цыпленка Прункулу, а зайчатину домнулу Корняну. Порции большие всем троим. А то мы голодны, братец, будто волки среди зимы. Тащи быстрей!

Трактирщик бросился к кухне.

— Погоди! — окликнул его Корнян. — А вино, то самое, есть?

— Есть. Как не быть!

— То, что я пил две недели назад?

— Есть, есть! — подтвердил трактирщик уже на бегу.

Гремел оркестр, и говорить приходилось громко.

От выпивки люди, сидевшие за столом, становились говорливее, оживленнее.

— Сегодня Лэицэ мог бы и помолчать, — пробормотал Георге Прункул. — В пасхальную-то субботу…

— Оставь его, братец. Пусть себе играет, — отозвался Унгурян. — Ну, какая может быть гулянка без грохота сапог и пыли из-под ног?

— Мы же сегодня сюда не гулять пришли. Завтра пасха, — тихим голосом возразил Прункул.

— Сегодня тебе не хочется, значит, ты и не пьешь! Ты же исповедовался! Мне жена говорила, что ты был на исповеди! — воскликнул толстый Унгурян.

— Правда? — переспросил Василе Корнян.

— Это такое дело, про которое не спрашивают, — отрезал Прункул.

Принесли заказанные блюда, и все трое с волчьей жадностью набросились на еду. Унгурян алчно глотал куски и с еще большей алчностью смотрел на еду.

Цыган Лэицэ на цыпочках, улыбаясь, подошел к трем хозяевам прииска «Архангелы». Остановившись за спиной у Корняна, он тихонько коснулся смычком струн.

Трое золотопромышленников разом подняли головы.

— Не сегодня, Лэицэ! Сегодня мы не пируем, — покачал головой Корнян, доставая пухлый черный бумажник. — А это тебе на праздник! — протянул он музыканту сотенную.

— Значит, сразу урожай! — усмехнулся Лэицэ и сунул деньги в карман, вовсе не удивившись оказанной ему чести.

— Пусть его играет, он же музыкант, — проворчал Унгурян. — Небо не треснет из-за его песни.

— Сегодня мы не гуляем, Лэицэ. Сегодня гулять — грех на душу брать, — назидательно повторил Корнян. Цыган пожелал всем счастливых праздников, поклонился и хотел было уйти.

— Погоди, несчастный, — остановил его Унгурян с набитым ртом. — Я тоже хочу тебя поздравить, — и вынул полусотенную.

Не выразив особых чувств, Лэицэ взял и эту бумажку, сунув в карман вслед за первой.

— На второй день пасхи будешь у нас. Не так ли? — спросил Корнян.

— Непременно! Желаю здравствовать! — подтвердил Лэицэ, отходя от стола.

Все это время Прункул искал, искал и никак не мог найти мелких денег. Цыган удалился, и Прункул только усмехнулся ему в спину.

Золотопромышленники пропустили по стаканчику, потом, под непрекращающийся в трактире шум, по второму и по третьему. Наконец явились слуги и доложили, что лошади заложены. Все трое уже опять толковали о своих «Архангелах».

— С годик они еще продержатся, — утверждал Корнян.

— Годик? Все десять! Сам знаешь, золота там невпроворот! — с напором утверждал Унгурян, с трудом ворочая заплетающимся языком.

— Да. Позавчера я сам видел! Жила там богатейшая. Посмотрим, что будет дальше, — хрипел Георге Прункул.

— Да здравствуют «Архангелы», братцы! — встал Василе Корнян и поднял стакан.

— А господина письмоводителя я так сегодня и не видел, — пробурчал Унгурян, тоже поднимаясь. — Он что, не приехал?

— Он обычно после обеда приезжает. Пора бы знать, — отозвался Георге Прункул.

Все трое вышли на улицу. Не одни они собрались домой, — шел уже третий час пополудни. В трактире висел тяжелый дым, на полу валялись раздавленные вонючие окурки. Но и за столами сидело еще немало народу. Кое-кто пел, подперев голову рукой. Музыканты не спускали глаз с четырех парней-рудокопов с «Архангелов». Они пили много и жадно, и по всему было видно, что уходить не собираются.

Площадь почти опустела. Люди разбрелись кто куда. Некоторые засели по питейным заведениям, другие отправились по домам. На дороге можно было видеть и покачивающихся и спотыкающихся. К дому брели большими группами, оживленно разговаривали. Многие сожалели, что не приехали в город на тележке, и с завистью смотрели вслед тем, кто, наняв извозчиков, катил с женами, дочерьми или приятелями.

Вдруг толпа раздалась, люди отхлынули кто вправо, кто влево и, выгибая шеи, раздувая ноздри, мимо них промчалась пара вороных.

— Письмоводитель! Домнул Родян! — восклицали рудокопы.

Молнией промелькнула коляска. Люди едва успевали снять шляпу и поклониться.

— Привет! Привет! Привет! — отрывисто звучал сухой голос великана, развалившегося в коляске. Он даже не поднимал гигантской ладони, покоившейся на коленях, даже не кивал массивной темной головой, придававшей ему сходство с быком. Все заднее сиденье коляски занимал он один, зато на переднем сиденье поместились двое молодых людей. Они-то и поднимали шляпы вместо письмоводителя Родяна.

— Катит, словно Илья-пророк, — бурчал кое-кто из рудокопов.

— Здорово пришлось бы его пообтесать, если б он стал святым. Я Илью-пророка своими глазами видел, так он тощий, как доска! — отозвался какой-то старик.