Эленуца прочитала эти строки нарочито жалобным голосом, словно подражая кому-то.

— Это из стихотворения Эминеску[4], домнишоара.

— Правильно. А скажите, сейчас стучат ветви в окно?

— Не слышу, — отвечал семинарист, делая вид, что прислушивается.

— А тополя растут возле трактира?

— Не растут.

Эленуца подняла глаза к потолку и, всеми силами стараясь удержаться от смеха, заговорила:

— Это такое счастье находиться рядом с дорогим существом. Ах! Бледный ангел, являющийся во сне и оставляющий за собою открытыми все врата счастья! А ты даже и не подозреваешь, — тут голос Эленуцы патетически зазвенел, — а ты даже не подозреваешь, что, если тополь под окном в стекло стучит ветвями, ты будто снова входишь в дом неслышными шагами.

Последние слова она еле выговорила. В глазах ее давно уже прыгали лукавые чертики и лишь мучительным усилием она сдерживала смех. Дочитав стихи, она расхохоталась, да так громко, что все, кто только был в зале, уставились на нее и семинариста. Мурэшану тоже приостановился, потому что девушка не могла сделать ни шагу. И тоже засмеялся, чувствуя себя счастливым оттого, что Эленуца так весела, но и чувствуя смущение, видя, что все глаза в зале смотрят на них.

— Ради бога, домнишоара, не смейтесь так громко! Сорвете голос! — ласково уговаривал Мурэшану.

— Нет! Нет! Смех мне на пользу, домнул Мурэшану, — возражала девушка, позволяя увлечь себя в широкий круговорот вальса. — Скажите, разве это не глупость, разве не идиотизм? И как вы думаете, что это была за фраза, украшенная вдобавок стихами?

— Не могу знать, домнишоара, — отвечал семинарист. — Наверно, сложное скрещение цитат.

— Нет, дорогой домнул семинарист, это был комплимент! И представьте себе, комплимент этот был преподнесен мне! Вы можете вообразить себе что-нибудь смешнее? — В голосе ее звучало негодование. — Представьте себе молодого человека, который до сегодняшнего дня меня ни разу не видел и, впервые танцуя со мной, принимается бомбардировать меня подобными глупостями. Нет, это поистине возмутительно! — закончила она, и глаза ее сверкали подлинным гневом.

— Это домнул кандидат? — тихо спросил Мурэшану.

— Да. Сегодня — он, завтра — другой, послезавтра — третий, — гневно продолжала домнишоара Родян. — Любой из этих охотников за приданым считает себя вправе приставать к тебе и волочиться! Я убеждена — будь на моем месте кукла с тем же приданым, этот господин говорил бы те же слова.

Эленуца все больше распалялась, и видно было, что она всерьез оскорблена и искренне негодует.

— Все эти люди, — продолжала она, — грубые материалисты и, когда хотят притвориться поэтами, становятся ужасно смешными. Но еще ужаснее то, что сами они этого не понимают.

— Должен сказать, что ухаживать за вами, домнишоара, дело весьма опасное, — улыбнулся Василе.

— Если ухаживание похоже на издевательство. Извините, но я полагаю, что это даже не ухаживание. Я думаю…

Эленуца смутилась и покраснела. Она хотела сказать: «Я думаю, что две души сближаются по-иному…» Но прикусила язычок, спохватившись, что и так много наговорила. Помолчав, она закончила недосказанную фразу:

— Я думаю, в семинарии лучше воспитывают.

— Потому что мы не произносим красивых слов? — спросил Василе, с удовольствием глядя на разрумянившееся личико Эленуцы.

— И поэтому, и не только поэтому.

Глядя на Эленуцу, чувствуя ее близость, семинарист уверял себя, что Мариоара не права: Эленуца вовсе не похожа на своих сестер. Сейчас Василе представлял себе, что Эленуца могла бы стать его женой, и чувствовал себя счастливым.

Студенты Унгурян и Прункул не танцевали. Расположившись за столом Иосифа Родяна вместе с другими гостями, они без устали поднимали бокалы, горячо спорили и пели песни среди всеобщего шума.

Доамна Родян с дочерьми и их женихами, как только пробило полночь, отправилась домой. Мужчины, оставшись одни, приступили к настоящей попойке. Отец Мурэшану в час ночи подошел к их столу, выпил стакан вина, чокнувшись с Иосифом Родяном, и удалился вместе с попадьей и поповнами домой. Семинаристу уходить не хотелось. Эленуца так обворожительно улыбнулась ему на прощание, так нежно сказала «до свидания», столь дружески пожала руку, что у Василе будто крылья выросли за спиной. И теперь он без устали танцевал с деревенскими девушками, выкрикивал частушки, и угомону на него не было. Трактир гудел, и казалось, стоит этому шуму еще чуть-чуть усилиться — все взлетит на воздух. Танцевал до упаду и Гица.

Адвокат Поплэчан проснулся и, почувствовав себя посвежевшим, с новой силой возжаждал вина. Почти два часа он клевал носом, а теперь снова слышалось его меканье. Старик мог три ночи подряд не ложиться в постель. Ему достаточно было часок-другой подремать, и он вновь принимался за попойку.

Другой адвокат, Петре Стойка, напротив, к этому часу достиг той стадии опьянения, когда люди иной раз чувствуют особую ясность ума, и весьма велеречиво рассуждал с Прункулом-младшим. По тому, как люди слушали, как вмешивались в их философский разговор, было видно, кто и до какой степени пьян. Большинству до отвлеченных проблем дела не было.

— И я признаю, — вступил в разговор Паску, — что следует верить только в то, что мы видим, и в то, что можем понять. Признаю, что материя едина и вечна. Но не могу поверить, что эта материя не подчиняется определенным законам. Законы эти мы ощущаем каждый миг. Я не утверждаю, что законы созданы высшей силой. Их создала сама материя, чтобы быть управляемой ими. Слепая материя жестока.

— Разве ты не видишь, что в этом мире все жестокость? — возражал ему Прункул. — Разве не замечаешь, что все, что ни происходит в мире, делается вслепую? Раз ты признаешь закон, ты признаешь и разум. В материи есть силы, но нет законов. В законах обязательно присутствует целенаправленность.

— Я открою тебе цель законов материи, — снисходительно улыбаясь, отвечал Паску. — Стабильность мироздания — вот ее цель; порождая, она продолжает сохранять. Возьмем, к примеру, человеческое тело. Только тот, кто его не знает, может утверждать, что оно не подчиняется никаким законам. Возьмем сердце, кишечник, легкие. Разве они не подчиняются законам? Разве у этих законов есть другая цель, кроме поддержания жизни в человеке или продолжения его рода?

— Да, законы тела таковы, — подтвердил доктор Принцу. — Наш организм не что иное, как комплекс законов. Все функции нашего тела совершаются с поразительной регулярностью, пока организм здоров. Но мне кажется, что, встав на такой путь, вы никогда не решите вопроса, с которого начали. Называйте его силой или законом, но механизм материи как таковой не объясняет жизни.

— Э-э-э! — проблеял старик Поплэчан. — Знаем мы, как люди воду в ступе толкут. Не объясняет жизни! Да это вообще невозможно!

— Возможно, и даже очень, — огрызнулся Паску. — Жизнь всего лишь бесконечная цепь законов, благодаря которым все сущее обновляется и будет обновляться вечно, приобретая другие формы. Потому что и материя — вечна, она наша общая мать.

— Остается только объяснить, что же такое жизнь, — вмешался Гица, появившийся у стола.

— Смейтесь, домнул Родян, но мои тезисы — результат долгих научных исследований многих метафизиков, — с достоинством проговорил Паску. И, вспомнив, что Гица всегда насмехается, вспылил: — Имейте в виду, что я не верю ни в сотворение мира, ни в бога, ни в душу и загробную жизнь. Все это чепуха! — яростно закончил он.

— Колоссально! — послышался густой голос Унгуряна.

— Ваша исповедь ничего не проясняет, домнул Паску, — ухмыльнулся Гица. — Вы только обеднили жизнь, и она стала еще более пустой и непонятной.