— Вы верите в сотворение мира? — с издевкой спросил Паску.

— Возможно, и верю. Но не хочу отвечать на ваш вопрос, потому что мне и в голову не приходит объяснять, что такое жизнь.

— Вот так, — вставил свое слово Прункул. — Следует признать, что мы ничего не понимаем. Все ваши законы ничего мне не объясняют. Ты мне скажешь, что сердце бьется ради кровообращения, а я спрошу — зачем мне оно? Скажешь, что кровообращение нужно для поддержания жизнедеятельности организма, для его жизни, а я спрошу — какой смысл в жизни этого организма, если он все равно умрет? Ты мне скажешь — для продолжения человеческого рода, а я тебе отвечу: что мне до этого продолжения, если я его даже не увижу, если оно произведет на свет еще одно существо, чья жизнь будет такой же непонятной, как и моя? Но если говорят: силы, а не законы, тогда я с самого начала знаю, что в них мне ничего не понять, а потому благодарен и могу катиться по жизни безо всякой мысли, как булыжник, свалившийся с высокого берега! Мы не знаем ничего и ничего знать не будем! С другой стороны, так оно и лучше: живи как бог на душу положит, веселись, пока можешь! Ни до мира, ни до жизни никакого тебе дела! Это лучшая пощечина, какую мы можем отпустить непостижимой жизни.

— Как это, отпустить жизни пощечину, дать ей затрещину? — возмутился Унгурян. — Ее обнимать надо, прижимать изо всех сил к груди, дорогой. Ведь жизнь восхитительна, бо-жест-вен-на. Есть только два несчастья в мире, два слова, которые я ненавижу всей душой: бедность и смерть.

— Смерти нет, — отпарировал адвокат Паску. — Есть только обновление материи.

— Уф! Да ну его к черту, это обновление! — крякнул Унгурян. — Вот ты мне скажи, после того, как я в последний раз выпучу глаза и оцепенею, доведется мне пригубить этого винца, послушать Лэицэ, сжать в объятьях хорошенькую девушку? Вот уж радость для меня будет, если из моего тела вырастет бурьян ради обновления материи!

— Жизнь была бы слишком печальной, если поверить, что материя — это все, — размышлял доктор Принцу, — и хотя я всю свою жизнь щупал только материю, резал только материю, я не могу поверить, что не существует высшей силы, которая управляла бы миром.

— Веришь в сверхъестественное? — насмешливо спросил Иосиф Родян, который все это время сидел молча, будто его вовсе не интересовал разговор.

— А почему бы и не верить, домнул Родян?

— По одной простой причине, что такового не существует. И никакая сила ничем не управляет. Это мы управляем всем. Если голова на плечах, а воля твердая, мы делаем жизнь прекрасной. Одолеем все что угодно, домнул доктор. Боремся и радуемся — вот и все.

Родян говорил сухо, отчетливо. Брови сдвинулись над черными, глубоко посаженными глазами.

— А смерть, домнул Родян, — не сдавался доктор, — смерть мы можем победить?

— После того как ты боролся и радовался всю жизнь, смерть уже ничего не значит. Заснешь сытый, а может быть, и усталый от борьбы и радостей жизни.

— Значит, ты, как и домнул Паску, ни в бога не веришь, ни в душу, а все-таки ходишь в церковь, заставляешь священника принимать клятву у рудокопов, когда они поступают к тебе на работу, освящаешь штольни. Зачем все это? — повысил голос доктор, неприятно затронутый иронической улыбкой, не сходившей с лица Родяна.

— Потому что всего этого требует борьба, которую я веду, — усмехнулся Родян.

— Что за борьба?

— Борьба с невежеством, с жадностью, с неизвестностью.

— Значит, все это только оружие в борьбе и больше ничего? — спросил доктор.

— Именно. Я делаю только то, что обеспечивает мне победу, — с той же иронической улыбкой ответил золотопромышленник.

— Воля ваша, домнул Родян, если можете так судить и быть счастливым, — продолжал доктор. — Сколько в мире людей, столько и убеждений. И все же мне кажется, и у вас в жизни случались мгновения, когда вы ощущали силу, о которой я говорю.

Иосиф Родян сосредоточенно молчал. Ироническая улыбка сползла с его лица, и оно стало мрачным. За столом завязался другой разговор. Все были разгорячены вином.

— Бывали такие мгновения, — спокойно прозвучал глубокий бас Родяна, и все за столом замолкли. — Лет двадцать тому назад. Работал я тогда на прииске «Заброшенном». Рабочие мои пробивали штольню сажен в двести длиной в породе твердой, как кремень. Целое состояние ухлопал я на это. Потеряв всякую надежду найти жилу, за которой охотился, я стал молиться: «Помоги мне, господи! Не пусти меня с семейством по миру!»

Голос Родяна становился все глуше, как бы серее, и на лицо набегала тень.

— Кто-то внутри меня нашептывал: бог тебя не оставит, по миру не пустит! — продолжал Иосиф Родян. — Штольня достигла шестисот саженей. Я уже последнюю рубаху с себя снял. По уши увяз в долгах. Слезными мольбами удалось мне уговорить судебных исполнителей не выставлять меня на позор. Я надеялся, все надеялся на ту силу, о которой ты говоришь. Шесть лет надеялся и ощущал над собою руку защитника. Все эти шесть лет были похожи на бред, на безумие. Когда в скале было пробито восемьсот сажен, ко мне одним дождливым вечером явились шахтеры, мокрые, как бездомные собаки. Понимаете, доктор, — мокрые, как ледащие псы! «Пшик!» — сказали они мне. «Пшик?» — переспросил я. «Пшик!» — подтвердили они.

Штольня вывела прямо в прекрасную долину, но золотоносную жилу так и не пересекла. Вот так, домнул доктор! Я тогда чуть не спятил. Никакого покровительства я больше не чувствовал над собою, потому что его вообще не существует. Потом я начал работать у «Архангелов».

Иосиф Родян замолчал. За столом воцарилась тишина, и в образовавшуюся пустоту, казалось, хлынул весь шум с соседних столов.

— Ви-ви-ви-ват «Архангелам»! — раздался голос старика Поплэчана.

Поплэчан не старался пить вровень с другими. Он пил сам по себе, стакан за стаканом, впитывая вино, как иссушенная засухой земля впитывает влагу.

Все сидевшие за столом тут же чокнулись. Тут появился Гица, тащивший за собою семинариста. Увидев его, Унгурян захлопал в ладоши.

— Вот кто разрешит вопрос! Иди, Василе, иди, дорогой! Ты разговариваешь с господом богом, так утешь одного несчастного! — проговорил Унгурян заплетающимся языком.

— Меня, что ли? — презрительно спросил адвокат Паску. Он и вправду выглядел несчастным, поскольку не убедил остальных в своей правоте. Унгурян схватил семинариста за рукав и посадил рядом с собой.

— Скажи, дорогой, что станет с нами, когда умрем?

— Тогда и увидим, — ответил, улыбаясь, Василе. Разгоряченный после танцев, он вытирал лицо носовым платком.

— Ответ, достойный философа, — отозвался Прункул. — Выпей со мной стаканчик винца, моя радость.

— Действительно, было бы интересно услышать твое мнение, — заговорил доктор Принцу. — Устами любого клирика, любого священника глаголет церковь.

— Не очень подходящее время для подобных разговоров, домнул доктор. Уже третий час ночи, — заметил семинарист. — К тому же в этом зале, как мне кажется, никто о смерти не думает.

— Ты не прав, дорогой, — жалобно сказал Унгурян, — я страшно боюсь смерти. Умереть — это ужасно. Бррр!

У студента то ли от обильной выпивки, то ли и вправду от страха перекосилось лицо. Глазки болезненно поблескивали.

— Если ты боишься смерти, дорогой Унгурян, значит, не очень усердно о ней думаешь.

— Думаю, как не думать! Даже посреди попойки меня посещают эти мысли! — настаивал студент.

— Думать о смерти с пользой возможно лишь тогда, когда строишь свою жизнь так, что не надо бояться смерти. Кто исполняет свой долг, тот не боится смерти.

Василе Мурэшан говорил серьезно и убежденно. Поэтому и почувствовал себя почти оскорбленным, услышав, какой в ответ раздался хохот.

— Не может поп рта открыть, чтобы не прочитать проповедь, — насмешливо заметил Иосиф Родян под несмолкающий смех.

— Такова наша обязанность, домнул Родян! — голос у Василе изменился, и он тут же отошел от стола.

Шумная попойка продолжалась. Пели песни, поднимали тосты: заплетающимся языком кто-нибудь произносил несколько слов, которые прерывались криками «ура!», «виват!», «да здравствует!», и все дружно опустошали стаканы.