Забрезжил рассвет. От ламп в трактире исходил желтоватый свет, а огоньки их мало-помалу бледнели.

В танцевальном зале народу поубавилось. Музыканты осунулись, устали, но продолжали играть. После каждого танца к столам подходил кто-нибудь из музыкантов Лэицэ. Ему давали серебряную монету. Следом несся крик:

— Еще хоть один танец, Лэицэ!

Лэицэ нанимался играть до половины четвертого, потому что с десяти утра снова должен был играть на лугу и на третий, и на четвертый день пасхи. Но танцы в трактире длились даже не до четырех, а до семи утра.

За столом Родяна оставались только два студента. Унгурян прилагал все усилия, чтобы удержать за столом управляющего «Архангелов». Он даже принимался петь тропарь: «Где же бросает тень свою дар твой, Михаил-архангел?», который он всегда исполнял, крепко выпивши. Но и эта ода «Архангелам», как называл ее Унгурян, не смогла удержать Иосифа Родяна. Танцы в трактире прекратились, и Лэицэ с товарищами проводил Родяна и его гостей до самого дома гимном «Проснись, румын!».

Оба студента продолжали потягивать вино в зале, полном табачного дыма, когда за спиной у них раздался густой, идущий словно из бочки, бас:

— Христос воскрес!

— Истину скресе! — ответил Унгурян и заморгал глазами, повернувшись и увидев перед собой покачивающуюся женщину с сизым лицом.

— Тьфу! Тетя Софья, это ты? Выпей с нами стаканчик!

— Ничего другого и не желаю! — густым басом отвечала Мужичка.

— Выпей и станцуй с нами хоть один танец! — предложил Прункул.

— Выпить выпью, а танцевать — увольте!

Но не успела Мужичка поставить стакан, как молодые люди вскочили и увлекли ее танцевать. Однако им с трудом удалось повернуть ее несколько раз. Они и сами не крепко держались на ногах, а вдова София казалась каменной статуей, которую трудно было сдвинуть с места, а сдвинувши нужно было поддерживать изо всех сил, чтобы она не опрокинулась.

— Прямо свинцовая! — признался Унгурян, едва переводя дух и опускаясь на стул.

— Гы-гы! — хмыкнула женщина и медленно, словно нащупывая дорогу, поплелась к другим столам, за которыми еще оставались гости. Ее басистое приветствие слышалось еще несколько раз в разных местах.

Студенты клевали носом и наконец заснули, положив головы на стол. Оба были бледные, словно вынули их из гроба.

Занималось утро третьего пасхального дня. Усталые брели по улицам вдоль Козьего ручья и Вэлишоары мужчины, женщины, девушки. Музыка в трактире стихла, и музыканты, набившись в пустую каморку, уже храпели. В залах трактира оставалось еще довольно всякого народу. Кое-кто спал, положив голову на стол, кое-кто просыпался и требовал снова выпивки. Но ни трактирщик Спиридон, ни его жена не показывались. Поздних гостей обслуживала взъерошенная служанка с опухшим после короткого сна лицом.

Для тех, кто хотел бы иметь полное представление, как праздновалась пасха в том году в Вэлень, следует добавить, что и на третий, и на четвертый день пасхальное веселье, разливаясь во всю ширь, бурлило с тем же воодушевлением, как и во второй день.

В пятницу утром просторная телега увозила из Вэлень четырнадцать человек, с отрешенными лицами, лежавших вповалку, изможденных, смертельно измученных. Это были музыканты Лэицэ.

На третий день пасхи Кива уже не находила себе места. Каждую минуту она выбегала из своей бревенчатой избушки, тревожно оглядывала дорогу и тропинки, спускавшиеся с вершин, и снова возвращалась домой к детям, которых тоже заразила своей тревогой. Что ни час наведывалась она в трактир, окидывала отсутствующим взглядом людей и бегом торопилась домой, словно там ожидало ее то, чего она искала. Сердце ее беспокойно билось, чуть не разрывалось в груди, когда она входила во двор и ей представлялось, будто она видит знакомые следы. Как в лихорадке, вбегала она в дом, но ждали ее только дети.

Кива осматривала комнату, заглядывала под навес, выходила в сад, и всюду ее встречала безрадостная пустота, сродни холоду покинутого жилища.

В понедельник муж ее Глигораш собрал шахтерский инструмент, прихватил сальные свечи и отправился к «Архангелам» за золотом. Глигораш был из тех странных людей, которые попадаются в любых слоях общества: люди эти всегда остаются несчастными, обойденными судьбой бедняками, хотя их соседи с теми же самыми средствами и возможностями обогащаются. Можно подумать, что кошельки у них с дырой и деньги в них не держатся. Глигораш уже лет пять отработал у «Архангелов», когда был пойман с поличным: он пытался утаить фунт золота. Иосиф Родян его выгнал. Но жаловаться на судьбу Глигорашу не пришлось: в Вэлень были и другие богатые прииски, так что он тут же нанялся на работу. Он знал один отвод в уже покинутой теперь штольне «Архангелов», где после взрыва можно было ожидать самородного золота. Долгое время сомневался Глигораш: попытать ему счастья или нет?

Шахту «Архангелов» днем и ночью охраняли восемь сторожей. Но на пасху, как было известно Глигорашу, сторожа тоже гуляли. Если не попробовать, все надежды можно повесить на гвоздь. Жена Глигораша, Кива, всячески ругала, попрекала и проклинала его за воровские мысли, которые осаждают его в самые святые дни в году.

— На жизнь нам хватает. Не бесчесть себя, не поддавайся дьявольскому искушению.

Но Глигораш, бледный и молчаливый, улизнул из дома и вот — пропал! Жена ума приложить не могла, на каком он теперь свете. Она не слышала ни вопросов, ни просьб, с которыми обращались к ней. Она ждала. Бегала, заглядывала во все укромные уголки, в подвал, навещала даже корчму. Искала словно иголку в стоге сена, ни никого не спрашивала, не видели ли ее Глигораша.

В пятницу утром к Иосифу Родяну постучался сторож с прииска.

— Входи! — раздался могучий бас хозяина.

— Христос воскресе! — поклонился здоровый широкоплечий парень. Лицо у него, однако, было бледное и растерянное. Комната мгновенно заполнилась запахом земли и серы. Запах этот приятно щекотал ноздри Родяна. Глаза его заблестели, он оживился.

— Воистину воскресе, Митруц! — весело ответил он, шагнув навстречу сторожу. — Чего нового у «Архангелов»? Не попала ли какая-нибудь мышь в мышеловку?

— Вроде нет, — буркнул парень.

— Вы тоже, Митруц, погуляли? Хватило ли вина, что я вам послал?

— Хватило, домнул управляющий, и еще осталось.

Митруц замолчал. Но по голосу, по выражению лица, по тому, как он переминался, видно было, что он чем-то встревожен. Родян сдвинул брови:

— Ты хочешь мне что-то сказать, Митруц? — вопрос прозвучал строго и сухо.

— Да, домнул управляющий, потому и пришел.

— Что, и сегодня рабочие не вышли на работу?

— Выйти-то они вышли, да за работу не взялись. Все семнадцать человек разлеглись возле входа пузом вверх. До спуска в шахту дошли, а спускаться вниз не хотят.

— Ты что, спятил? — закричал Родян, тряхнув парня за плечо.

— Не спятил я, хозяин. Внизу, на дне шахты, слышно, кто-то стонет. Рудокопы послушали и не захотели спускаться. Лежат себе возле входа и молчат.

— А вы, сукины дети, сторожа и надсмотрщики, вы-то на что? Ничего вам поручить нельзя! Не мог кто-нибудь из вас спуститься, посмотреть, чего боятся эти недоноски? — Родян был в ярости и уже не говорил, а рычал.

— Лазили мы, домнул управляющий, — отвечал Митруц, — сами слыхали: что-то подвывает на дне шахты. Не чудится, а взаправду так. Люди на наши слова и ухом не ведут. Ни с кем и не потолкуешь, все молчат, словно окаменели.

Ничего не сказав, Иосиф Родян выбежал на веранду и закричал:

— Никулае! Где запропастился, подлец? Седлай гнедого, Никулае!

— Прошу прощения, господин управляющий, — начал Митруц, когда Родян вернулся в комнату, — прошу прощения за известие, но люди сильно перепугались. Сама шахта весть подает, что близится несчастье: и молотом стучит, и завывает!

— А ну, ходом отсюда, паршивец! На прииске тебя найду! — рявкнул Родян. — Всех разгоню!