— Если это возможно…

— И разрешение на рукоположение?

— Смею просить об этом.

— Что ж, попытаемся сделать это возможным! — твердо произнес профессор. — Только, как будущий священник, ты не должен отступать ни перед какими трудностями. Не допускай, чтобы неудачи в жизни делали тебя несчастным. Не забывай, что мы призваны служить жизни вечной.

Семинаристу эта речь вовсе не была так уж по нраву, потому что ничего определенного отец Марин не обещал, и он ерзал на стуле, не зная, как вынудить домнула профессора прямо ответить на его вопросы.

— Домнул профессор, — начал было Василе и осекся.

— Увы, быть тебе несчастным, ибо всем ты недоволен, — насмешливо воскликнул профессор. — Что тебе еще нужно?

— Я хотел бы знать…

— Ох, мошенник, ты хочешь знать, можешь ли свататься? Ну, чего молчишь? Можешь, дорогой. У нас кругом нехватка. Нужно восемнадцать священников, а семинарию окончило только четырнадцать. Понятно? И в сан тебя рукоположат, и приход получишь, конечно, не самый богатый, но уж и не самый плохой. Теперь ты доволен?

— Я вам очень признателен, домнул профессор! — пробормотал счастливый семинарист.

— Меня благодарить нечего, я не умирал восемнадцать раз, чтобы освободить восемнадцать приходов. А скажи-ка мне: твои родители одобряют тот шаг, который ты собираешься предпринять?

— Конечно! — поспешил заверить семинарист, не замечая, что говорит неправду: просто-напросто позабыв, что еще не говорил с родителями. Счастье его и надежда были столь велики, что он не сомневался: все для него возможно и все разрешится положительно.

Семинарист Василе Мурэшану вернулся в Вэлень в наилучшем расположении духа. Родителям он с воодушевлением рассказал, как успешно сдали экзамен оба его однокурсника. Сестрам купил по паре красивых сережек. Младшему брату подарил книжку о Робинзоне Крузо. А с Эленуцей они решили, что в ближайшие три дня Василе попросит ее руки у управляющего «Архангелов».

Насколько серьезно обсуждали они всяческие мелочи, настолько самое важное, говоря по правде, решали очертя голову. На жизнь они смотрели еще по-детски, хотя нисколько не сомневались в своей «взрослости». Происходило это, очевидно, потому, что они и в самом деле были еще детьми — но, может быть, и любовь заставляла их потерять чувство реальности.

Однако Иосиф Родян обошелся весьма жестоко с их полудетскими мечтаньями.

На третий день после поездки в город семинарист выбрал час, когда в доме был только управляющий, и постучался у дверей. Василе хотел, чтобы ни одна душа, даже Эленуца, не знала о его посещении.

Служанка провела семинариста по коридору и, оставив возле кабинета, сама вошла в комнату.

— Пусть войдет! — раздался грубый голос управляющего.

— Пожалуйте! — распахнула дверь служанка и торопливо сбежала вниз по лестнице.

Василе вошел; управляющий медленно встал из-за стола, за которым что-то писал. Лицо его было куда мрачнее обычного. Насмешливая ухмылка затаилась в уголках рта.

— Здравствуйте, домнул управляющий, — произнес Василе и застыл, сделав несколько шагов. Он был смертельно бледен, хотя глаза его горели.

— Имею честь приветствовать тебя, домнул теолог. Чем обязан особой честью, какую оказываешь мне? — не скрывая сарказма, спросил Родян.

Юноша взглянул на него, и ему стало не по себе: великан смотрел на него с откровенной и грубой издевкой. Василе уже решил не говорить ничего и немедленно откланяться. Но тут же взял себя в руки.

— Возможно, вас удивит, домнул управляющий, то, что я вам скажу.

— Ни в коем случае. Соизволь говорить. Не в моих обычаях удивляться по пустякам!

— Я был бы счастлив, если бы вы соизволили отдать мне в жены домнишоару Эленуцу, — четко и бесстрастно отчеканил семинарист.

Ни один мускул не дрогнул на лице управляющего. Он стоял, широко расставив ноги и смотря прямо перед собой.

— Повтори-ка еще раз! — коротко, каким-то змеиным голосом приказал он.

Семинарист изумленно замер.

— Вы не слышали? — выдавил он из себя.

— Слышал, как не слышать! Да вроде ослышался, — пренебрежительно процедил управляющий. — Речь, как я понимаю, о Нуце идет. А Нуца не моя дочь и не домнишоара, служит она у нас, тебя ко мне проводила.

— Домнул Родян, домнул управляющий… — голос молодого человека дрогнул от возмущения.

— Напрасно волнуешься, сосватаешь свою Нуцу, только ее нужно не у меня сватать. Ступай на кухню! — с дьявольской усмешкой Родян распахнул дверь.

После этого их разговора Эленуца слегла в постель с температурой сорок, а семинарист целых четыре дня не выходил из дома. Гица взял на себя роль ангела-хранителя влюбленных, наведываясь то к Эленуце, то к Василе. И мало-помалу заронил в их безнадежно мрачное отчаяние лучик надежды. Больше того — заметив, что молодые люди приободрились, он пообещал им свое содействие. Через Гицу влюбленные обо всем договорились между собой, решив терпеливо ждать. Василе год поучительствует, как советовал ему отец Марин, а спустя год все изменится к лучшему.

Чего Гице не удалось, так это вывести Эленуцу на прогулку. Она была так уязвлена, так больно ранена поведением отца, что не в силах была даже взглянуть в лицо Василе. Ей Василе сообщил только, что домнул управляющий не желает выдавать ее замуж. Но о том, как вел себя Иосиф Родян, было известно всем: он сам рассказывал об этом на кухне среди слуг и служанок.

Семинарист написал профессору Марину, что он раздумал торопиться и будет рад проработать год где-нибудь учителем. Профессор, зная, как непостоянна юность, не выразил удивления и незамедлительно ответил, что Василе поступает правильно и, если хочет, может отправиться учителем в Гурень, село весьма известное; стоит только написать прошение. Семинарист через Гицу обсудил предложение с Эленуцей и ответил отцу Марину, что с радостью его принимает.

Письмо с благодарностью было послано в тот день, когда намечалась прощальная пирушка со студентами. Гица отказался от пирушки и пригласил на утреннюю прогулку Василе. Прикинув, что к тому времени, когда они вернутся с прогулки, отец уже будет пировать в трактире, а сестры с матерью отправятся в город, он надеялся, что ему удастся устроить встречу Василе и Эленуцы. Не воспользоваться такой возможностью было бы просто грешно, тем более что через два дня Василе Мурэшану уезжал в Гурень, откуда уже пришло уведомление об ожидающей его должности временного учителя.

Расчеты Гицы полностью оправдались. Когда часов в пять пополудни они с Василе вернулись с прогулки, в доме управляющего не было никого, кроме Эленуцы. Узнав, что Василе через два дня уезжает, домнишоара Родян согласилась с ним увидеться. Но Василе не в силах был еще раз переступить порог ее дома. Он дошел до калитки, но дальше, побледнев, не мог сделать ни шагу. Молодой инженер понял, что с ним происходит, и, тоже побелев как полотно, помолчал и предложил:

— Стало быть, домнул Мурэшану, ждите нас без четверти шесть у Козьего мостика. Мы непременно будем.

Четыре дня не виделись Эленуца с Василе, но им показалось, что прошло четыре века. Бледная Эленуца похудела, осунулась, живые ее глаза потускнели от слез. Глубокий вздох вырвался из ее груди при виде семинариста.

— Не сердитесь на меня, домнул Мурэшану! — во взгляде и в голосе ее таился страх.

— На вас? Никогда, домнишоара, — твердо произнес семинарист.

У Гицы защипало в носу. Он вертел головой во все стороны и вдруг увидел поднимавшегося по тропе рудокопа. Окликнув его, Гица бросился за ним, догнал и зашагал рядом, о чем-то торопливо заговорив. Видно было, как он оживленно размахивает руками.

— Так ты не сердишься, Василе? — снова спросила девушка.

— Нет. Ты ведь ни в чем не виновата. Это все — золото, «Архангелы». Всему виною домнул Родян.

— Хоть бы его не было, этого золота! Без тебя я умру, понимаешь? Умру! — выговорила Эленуца и разрыдалась.

Василе был словно деревянный: утешить ее он не решался, коснуться руки не осмеливался. Боковая дорога, похожая скорее на тропку под нависшим орешником, была в это воскресенье совсем безлюдной. Жители Вэлень веселились по корчмам и трактирам, старики сидели по домам. Народ к этому часу был уже сильно навеселе.