свирепого и искусного мастера «капканной взятки» («она берется

до истощения, догола!»), изощренного лихоимства, — олицетворе¬

ние чиновного величия и нравственной низости, человека без со¬

вести, стыда и жалости! И откровенного, оголтело убежденного

в праве и силе «вершить несказанное»:

—       Ведь я тихой смертью изведу, знаете!

—       Ведь я из бренного-то тела таким инструментом душу вы¬

ну, что и не скрипнет... Понимаете?

Угадать в Варламове, в этом благодушном толстяке, смешном

увальне, способность раскрыть разбойную силу зла! Нельзя не

удивиться и не восхититься прозорливым решением автора.

Не сделай этого Сухово Кобьтлин, осталась бы в темной неизвест¬

ности еще одна блистательная сторона щедрого варламовского

дарования.

Что и говорить, — счастливая пришла Сухово-Кобылину мысль

поручить Варламову роль Варравина! Счастливая для самого ав¬

тора, актера, спектакля, зрителей, для истории русского театраль¬

ного искусства.

Максим Кузьмич Варравин.

Выходил на сцену грузный, громоздкий, в туго пригнанном

иссиня-черном суконном департаментском мундире. И мундир

этот — без единой складки и морщинки — сама кожа Варравина,

оболочка его души. На груди сияет орден — «за тридцатилетнюю

беспорочную службу»! Стоячий воротник подпирает маленькую

на обширном туловище голову.

Черные волосы, чуть побитые сединой, торчат что иглы у ежа.

Кустистые брови тяжелым карнизом нависают над острыми

буравками глаз. Губы —- не варламовские, а тонкие, узкие, при¬

жаты как защелкнутый кошелек.

И руки тоже не варламовские, не мягкие и теплые, а жесткие,

заскорузлые, волосатые. Варламов их гримировал для роли Вар-

равина, наклеивал черную шерсть на тыльную сторону ладоней

и пальцев.

Величественное спокойствие, превосходительная уверенность

в себе, самообладание — дьявольское. Воплощение чиновной касты,

совершенного знания Закона и всех возможностей изловчиться

и обойти его. Или повернуть на свою пользу, запутав и просите¬

лей и подчиненных, и начальствующих. Единственное вероиспо¬

ведание — корысть! Только ради корысти, оказывается, в этой

бездушной машине, именуемой Варравиным, присутствует чело¬

век. И может кисло улыбаться, прикинуться обиженным, добро¬

детельно возмущенным. Только ргз-за корысти!

Так, Муромского, при первом его посещении, варламовский

Варравин выслушивал с сочувственной улыбкой. Да, ни Муром¬

ский, ни его дочь, может быть, ни в чем и не виноваты. Слушал

рассказ Муромского, доверительно и мягко повторяя одно и то

же слово:

—       Верю...

И каждый раз со вздохом. Коротко и внушительно:

—       Верю.;.

Он, Варравин, как человек и дружески настроенный к Муром¬

скому собеседник, кроток и покладист. Но есть Закон. И Закон

неумолим. И, говоря именем Закона, произносил длинную-длинную

фразу без выражения, холодно, как бы без знаков препинания,

на одном дыхании:

—       ...положение дела вашего по фактам следствия остается

запутанным и могу сказать обоюдоострым с одной стороны оно

является совершенно естественным и натуральным а с другой

совершенно неестественным и ненатуральным можно ли чтобы

ваша дочка такую драгоценную вещь отдала чужому ей лицу без

расписки и удостоверения ибо есть дамы и я таковых знаю ко¬

торые и мужьям своим того не доверяют во-первых по какой

таинственной причине дочь ваша повторительно и собственно¬

ручно...

Давыдов, игравший Муромского, пытался вставить в эту одно¬

тонную машинную речь какие-то нужные ему слова. Но они

тонули, пропадали. А Варламов продолжал, продолжал не пере¬

водя дыхания и тем доказывая, как непреклонен и самостийно

разумен, рассудителен Закон. И, конечно, его блюститель.

Всегда обильная живыми интонациями, выразительная речь

Варламова, ставшая теперь тусклой, ровной, бесцветной и нече¬

ловеческой, производила ошеломляющее впечатление. Кажется,

останавливалось само время, — никто не смел ни шевельнуться,

ни дышать, пока Варламов не прервет это бесконечное течение

слов, полное какой-то колдовской силы сковывать всех и вся.

И когда кончал Варламов говорить от имени безучастного Закона

и строго глядел на подавленного Муромского, зрители не знали,

как им быть: аплодировать актеру, который так хорошо провел

сцену, или сейчас это неуместно, не пристало? Может, лучше от¬

дышаться, прийти в себя?..

Варламов в простоте своей никогда не скрывал, что любит

громкие рукоплескания зрительного зала, что прямо блаженствует,

слыша их. Но бывал вполне доволен, если в этом случае замирал

зал в молчании. Значит, проняло...

И после долгого испытующего взгляда начинал толковать

Муромскому, как по-разному можно расценивать его дело. И те¬

перь слова, произнесенные в ряду с другими безо всякого вы¬

ражения, повторял, любовно смакуя их многозначительный

смысл:

—       О-бо-ю-у-до-ост-рость*..

И жесткими, волосатыми руками, то одной, то другой, —

показывал, как обоюдоостро режет меч правосудия.

И что дело неясное и имеет «качательность»:

—       Ка-ча-а-тель-ность...

Руками же показывал, какова «качательность» на весах пра-

восудия.

Эти два слова становились страшными призраками, которые

витают над судьбою Муромских — отца и дочери.

—       О-бо-ю-у-до-ост-рость и ка-ча-а-тель-ность вашего дела, по

которой оно, если поведете туда, то и все оно пойдет туда...

а если поведёте сюда, то и все... пойдет сюда.

И было ясно, что туда — позор, сюда — покой; осуждение,

наказание, неисчислимые беды или — спасение, избавление, тихое

беспечное житие.

Объясняя все это, Варламов изображал Варравина любезным

и терпеливым наставником при малоразумном дитяти, которому

предоставлено право самому решать, куда поведется его дело.

Одним словом он грозил и пугал, другим — успокаивал и утешал.

Одним жестом карал беспрекословно, другим — миловал и погла¬

живал по головке прощенного. То был лютым врагом, то прики¬

дывался другом благожелательным.

Обоюдоострость меча правосудия и качательность его весов

оказывались легкими игрушками в руках Варравина. И играл

Варламов ими, невидимо присутствующими и неожиданно пред¬

метными.

И для пущей ясности, словно шутки ради, учинял невинное

обсуждение вопроса о том, сколько бы взял «приказный прежних

времен», чтобы начисто прекратить это дело? И до тех пор, пока

Муромскому невдомек иносказательный смысл этой беседы, Вар-

равин мягок и даже ласков, нежен. Варламов улыбался — и

чудо! — улыбка на варламовском лице, на этот раз какая-то лип¬

кая, смрадная улыбка, — казалась чужой, насильно напяленной

на варравинскую личину, от природы неспособную выражать

добро. Со знанием дела торговался с Муромским от имени пред¬

полагаемого приказного, уступал несколько тысяч, учитывая

«нынешний прогресс»..,. Но когда тугодум Муромский уразумел

наконец, о чем речь, Варламов убирал улыбку, словно снимал

маску, становился тверд и сух: двадцать четыре тысячи, никак

не меньше. Уже и следов-то нет от шутки или иносказания!

Муромский. По чести, ваше превосходительство, приказный бы

этого не взял.

Варравин. Взял бы, достопочтеннейший. Взял бы.

Муромский. Нет, он бы этого не взял.

Варравин. Как вам угодно.

Варламов вставал с места и старательно, сосредоточенно соби¬

рал со стола бумаги. И тут играли варламовские руки: они

тщательно подкладывали бумаги по порядку, листали их, пере¬