— Да, думаю. И не только думаю, но совершенно уверен в том, что Боб, Веста и кролики Геты и Лины — бессмертны. Бессмертны и… бесполы.

Карст грузно опустился на скамейку лодки, облокотился о борт и уронил голову на руки. Глухие рыдания потрясали всю его крепкую фигуру. Биррус отвернулся.

Послышался плеск весел, и в сумерках лунной ночи со стороны канала показалась вторая лодка.

— Курга-а-а-а-нов!.. Би-и-и-иррус!.. — разнесся по воде крик.

— Гоп! — отозвался Курганов.

Раздался смех и усиленное плескание весел. Через минуту можно было различить две белых женских фигуры, сидящих рядом в лодке и усиленно гребущих. Лодка поворачивала то в одну, то в другую сторону. Из-под весел летели брызги.

— Эх, вы, ученые женщины, — смеясь, сказал Курганов, когда вторая лодка подъехала ближе, — никуда вы в лодке не годитесь. Впрочем, вам не хватает немногого.

— Чего же это?

— Ума.

Одна из женщин, маленькая брюнетка с наружностью, выдававшей еврейское происхождение, схватила весло, подняла его над водой, и, стараясь придать голосу угрожающий тон, сказала:

— А ну, повторите-ка еще раз.

— Что же вы сделаете?

— Обрызгаю всего с ног до головы.

— Гм… Вы не хотите, значит, узнать, чего вам не хватает. Я только хотел сказать, что…

Теплые соленые брызги полетели на него из-под весла, ударившего по воде. С комической поспешностью Курганов переполз по дну лодки и спрятался за Карстом, сидевшим все еще в прежней позе.

— Простите, больше не буду, — нараспев взмолился Курганов, — если не меня, то Карста пожалейте. Он совсем не виноват.

— Перестань, Гета, — обратилась к стоящей с занесенным веслом девушке ее спутница, — ты какая-то сумасшедшая.

Та бросила весло в лодку и, словно сердясь, села и отвернулась, подперев рукой щеку.

— Вот устойчивость, — тихо смеясь, сказал Биррус, — миллионы лет назад женщины были точно такими же, как сегодня вот эти две особы. Никакая ученость им нипочем. Они все-таки первым делом женщины.

— И хорошо, что это так, — отозвался Курганов, вытирая платком лицо. — В этом их главная ценность. А если…

— Слышите, что он говорит? — вскричал Биррус. — Он говорит, что главная ваша ценность — в вашей глупости.

— Я этого не говорю, я имею в виду…

— Полно, — перебил его опять Биррус, — это все равно. И Гета и Лина хорошо знают, что будь на их месте мужчина, даже мальчик, он сразу бы стал правильно грести, хотя бы сел в лодку первый раз в жизни.

— Ну, ладно, ладно, не спорим, — отозвалась Гета, снова показав лицо, — можете по праву наслаждаться своим мужским умственным превосходством, хотя… Биррус сам гребет немного лучше меня.

— Положим, — начал было тот, но Гета не слушала его. Она внимательно всмотрелась в неподвижно склоненного Карста и, подняв брови, быстро спросила:

— Что такое с Карстом?

— С Карстом? — серьезно переспросил Курганов. — Ничего особенного. Ему немного жалко кое с чем расставаться.

— С чем расставаться? В чем дело?

— Погодите, скоро узнаете. Карст, бери весло. Поедем, пожалуй. — Он потряс его за плечо. Тот медленно выпрямился, ни на кого не глядя, взял весло и стал прилаживать его к уключине.

Биррус сделал то же самое. Гета, не сводившая все время испуганного взора с Карста, всегда такого жизнерадостного и веселого, сразу как-то примолкла и перестала расспрашивать. Почувствовала, что произошло что-то очень значительное, и насторожилась, угадывая недоброе.

— Возьмем их на буксир, — сказал Курганов. — Лина, в вашей лодке есть цепь на носу?

— Нет, кажется. Впрочем, я сейчас посмотрю.

Балансируя в покачивавшейся лодке, Лина перешла на нос. Цепи не оказалось.

— Пусти, Лина, — сказала Гета, тоже пробираясь к носу, — я привяжу. — Она сняла с себя шелковый пояс-шнур, одним концом привязала его к кольцу, ввинченному в выступ матицы.

— Ну-ка, подгребитесь еще. Так.

Минуту спустя две лодки, — одна с гребцами, другая на буксире, — въезжали в канал. Здесь, среди деревьев, было почти темно. Курганов смотрел на белые, беспомощно и покорно склоненные фигуры девушек, и ему казалось, что он и его товарищи разбойники, что они похитили этих девушек и везут куда-то далеко, в свои мрачные пещеры.

«А они сидят, как… обреченные, — подумал он, и это слово заставило болезненно сжаться его сердце. — Да, действительно обреченные», — повторил он про себя.

Ему стало страшно, что он сам и эти четыре столь близких ему человека должны скоро перешагнуть черту чего-то неведомого. При мысли об этом он испытывал то же, что на краю пропасти: боишься и едва удерживаешься, чтобы не броситься вниз головой. Он хорошо понимал слезы Карста. Этот большой, нервный человек давно уже сам догадывался, к чему привели их опыты… Он самому себе боялся признаться в этом. Когда Курганов, покинув их, дал Карсту определенные задания, последний не знал, насколько близко уже решение задачи. Он работал сам, следил за работой Бирруса и всех остальных, и ему все время казалось, что они решают одну из кропотливых, но не столь значительных задач в ряде сложных работ, которые должны были привести к цели.

И вот теперь он почуял, что Курганов кое-что знает, но пока не считает нужным делиться этими знаниями. С подозрительностью человека, долгое время отмахивающегося от догадок, он внимательно и со страхом следил за работой и поведением Курганова. По всему было видно, что Курганов за это время в своей шарлоттенбургской лаборатории проделал все, что делали они здесь. В первый же день своего приезда Курганов потребовал в нижнюю камеру всех самок морских свинок, которым сделаны были прививки. Умертвив одну из них мортилом, он сразу принялся за исследование молочных желез. Карст знал, что будет дальше: Курганов вскрыл у свинки брюшную полость. Действительно, он ловко и быстро вытащил матку с обоими яичниками и яйцеводами. Карст в это время находился в другом углу комнаты за работой у микротома[2]. Он не спускал глаз с лица Курганова, видел, как у него при первом же взгляде на извлеченные органы слегка расширились глаза, и едва заметная усмешка прошла по губам.

Когда Курганов перенес на стеклянный столик простые кусочки окровавленного мяса и, стоя спиной к дверям, наклонился над ними, Карст тихонько вышел из лаборатории. Он поднялся наверх и, пройдя несколько бассейнов, сел на скамейку. Он чувствовал себя разбитым и усталым… Нервы были натянуты. Ему казалось, что он сходит с ума. Работа, преследующая цель столь головокружительную, что все они избегали даже говорить о ней вслух, пришла к концу. Они поймали жар-птицу, они первые из смертных. И что же? В какой страшный тупик привела их эта трудная дорога? Если истина такова, как он догадывается, то… Он не смел останавливать на этом своей мысли. Он знал, что сделает и второй шаг и третий, что должен и не имеет теперь даже права отказаться от розыгрыша той игры, в которой принимал такое большое участие. Правда, руководил всем Курганов. Но он редко появлялся у них. Обыкновенно, проверив работы, он не делал никаких обобщений и выводов. Он только указывал, что надо делать, выяснял, чем надо ограничиться. Все знали цель его работы. Каждый по-своему оценивал достигнутые результаты. Сейчас один только Карст догадывался об истине и не смел признаваться самому себе. Он, как и остальные, всеми силами стремился к достижению цели. Он чувствовал, что она близка. Ему казалось, что несбыточная человеческая мечта вот-вот воплотится в формулу. Чудесной сказкой станет на других основаниях построенная жизнь.

«Что ж, — думал он, — если это уже конец работы, то Курганов больше молчать не станет. Но как, как скажет он это? Кто же решится?.. А Гета?»

При мысли о Гете Карста как будто что-то дернуло изнутри. Он сразу сел на скамейку, выпрямившись.

Гета — маленькая, черная еврейка с шапкой спутанных, точно сажей присыпанных волос — заняла в его жизни большое место. Ему казалось: вот настанет, наконец, счастливый день, когда цель их работы будет достигнута, когда они смело и счастливо скажут на весь мир вслух то слово, которое не дерзает произнести язык, и все это будет служить фоном и рамкой к главному, к самому главному и значительному в его жизни: любви его к ней.