— Я все понял. До свидания. — Саня задом отступал к двери.

— До скорой встречи, надеюсь? — У прокурора чуть-чуть затеплилась на губах улыбка. — Подумайте над тем, что я сказал, Зайцев. В театре все можно делать, разумеется. Все, что имеет отношение к искусству, хотел я сказать. Нельзя только переходить в игре грань человеческого, гуманного. Вы должны помогать другим жить, а не наоборот. Этому меня, помнится, еще в школе учили. Всего доброго!

…Зайцев думал всего один вечер. Завалившись у себя в комнате на удобный широкий диван, нацепив наушники магнитофона, он слушал песни Патрисии Каас, постукивал в такт ногой по кожаной его спинке. На кухне мать готовила, как всегда, вкусный ужин, отец в своей комнате читал свежие газеты. Сейчас они все соберутся за обеденным столом, поговорят о том о сем, расскажут друг другу новости. Поговорят и о театре. Родители гордятся, что он — актер, создали дома все условия, радуются. Его работа — на виду и на слуху у всей общественности города, о театре пишут и говорят. Говорят и о нем, Сане, и родителям это приятно. Жаль, что у них в театре такое случилось. Покончила с собой молодая дуреха-актриса, партнерша Сани. Но что поделаешь — каждый выбирает свой жизненный путь, у каждого своя судьба! И кто сейчас от чего-нибудь подобного гарантирован?!

Так, обывательски, рассуждала в прошлый раз, когда они сидели за столом, мать, а отец хмурился, помалкивал. Уточнил лишь: «Это та самая Марийка, что Джульетту играла? А спектакля по Бунину я не успел посмотреть, жаль. Что вы там натворили… Жаль!»

И кого отец больше жалел — Бунина или Марийку — Саня не понял. Да и не очень обеспокоился.

Так что же сейчас он скажет своим родителям? Надо ли признаваться, что был в милиции и прокуратуре, затеял дело против Захарьяна?.. Мать, конечно, замашет руками, начнет отговаривать, ругать, а отец… да, отец поддержит его, если ему рассказать всю правду. Батя у него, Сани, правильный человек. Но тогда нужно будет признаваться в том, что через Михаила Анатольевича получил в качестве «стимула» миллион рублей за сцену в шалаше. Значит он, младший Зайцев, и есть главный виновник смерти Марийки?! Может быть, и убийца?

«Марийке подлость сделал, теперь Михаилу Анатольевичу свинью подложу, а за ним еще люди, — тягостно думал Саня. — А если Яна с Катей откажутся от показаний, то и меня из театра выгонят…»

— Саша, иди ужинать, — позвала из кухни мать. — И отца зови.

— Сейчас, — отозвался Саня, поднимаясь с дивана и всовывая ноги в теплые домашние тапочки.

Он выключил магнитофон, шагнул, было, к отцовской комнате. Вдруг зазвонил телефон в прихожей, и Саня взял трубку, как бы загодя демонстрируя доброе расположение к позвонившему, почти пропел:

— Алёо-о-о…

— Это Татьяна Николаевна, здравствуй, сынок. Я звонила в театр, но мне сказали, что сегодня нет спектакля и ты должен быть дома.

— Да, у меня сегодня нет спектакля, и я сегодня дома, — довольно сухо повторил Саня, стараясь, чтобы женщина уловила его интонации и не строила иллюзий: чуткому уху самая первая фраза собеседника многое скажет. Но названная Марийкина крестная кажется ничего не расслышала, не поняла. Примитивный, видно, человек, что с нее возьмешь?!

— Ты был у прокурора, сынок? В милиции?

— Был.

— И что же?

— Ничего.

— Не поняла… Ты погромче говори, что-то плохо слышно.

— Был, говорю. Потолковали и там, и там. Больше я туда не пойду.

— Почему?

— А зачем? Вы же знаете, она сама… Так мне и сказали. Чего теперь вину на других валить, людей мучить?

Какое-то время на том конце провода молчали. Потом Татьяна собралась с духом.

— Подонок ты! Я-то думала… Такую девушку вместе со своим режиссером загубил!.. Тварь!

— Вы! — повысил голос Саня. — Выбирайте выражения. И вообще — не смейте сюда больше звонить! — И он швырнул трубку.

За его спиной стоял отец.

— С кем это ты так… сурово?

— Да так. Человек один… ‘лезет не в свои дела. Да еще названивает, оскорбляет.

— Все равно, Саша, с людьми надо помягче обходиться. Ты человек в городе известный, что о тебе скажут?

— А, пусть что хотят говорят! — отмахнулся Саня. — Мне грубят, а я что должен, реверансы делать?.. Пошли ужинать, мама зовет.

За ужином он отмалчивался, родителям ни в чем не признался, на вопросы отвечал односложно, с неохотой. Жалел теперь, что на поминках разоткровенничался с этой Татьяной Николаевной, сказал лишнее, а она, вон, вцепилась…

Конечно, про «лимон» и спонсоров не нужно было говорить ни при каких обстоятельствах — он же выдал себя! Это улика, да еще какая! И как еще «крестная» Полозовой повернет? И что ему спонсоры скажут, если узнают? Михаил Анатольевич? Подумать страшно.

В общем, Саня, кругом ты дурак. С какой стороны ни поверни. А промолчал бы там, на поминках, поси-дел-погоревал, как все, да и ушел. Сколько людей тайны в себе носят! И кто о них знает?

Глава тридцать вторая

Из управления милиции к себе в райотдел лейтенант Павел Сайкин вернулся сильно озадаченным. С того момента, как побывали они с Тягуновым на пожарище у Бородкиных, прошло полторы недели, занедуживший, было, Вячеслав Егорович поправился, снова вышел на работу, но старшего оперуполномоченного словно подменили. Куда девалась его активность, напористость, предприимчивость? И говорить он стал как-то вяло, и предлагаемые им, Павлом, варианты расследования отверг, и о своих поисках в областной ГАИ номеров сгоревшей машины ничего не сказал. Павел так и не понял: нашел Тягунов в картотеке номера или не нашел? Чья, все-таки, машина сгорела в гараже Бородкина?

На прямой вопрос Павла Тягунов ответил, что «неясно пока», машина, мол, не была зарегистрирована в нашей области.

Ну хорошо, пусть она в данный момент не зарегистрирована, но раньше она кому-то ведь принадлежала! Можно найти ее прежнего хозяина, поговорить с ним, узнать, почему он снял номера — на продажу, что ли, готовил?

Вообще, странно Тягунов повел себя — больше молчит, отделывается общими фразами, типа: «Да как сказать; надо подумать; поспешишь — людей насмешишь; нам, ментам, ошибаться нельзя…», ну и все такое прочее.

Может, его, Сайкина, решили от этого дела отстранить? Так бы и сказали, у него, вон, и других дел полно. Хотя заявление гражданки Морозовой зарегистрировано первоначально по их райотделу, числится за ним, Павлом, так что он участвует в нем на законном основании, с него потом и спросят.

Три дня назад Тягунов удивил его новостью: едва Павел вошел в кабинет розыскников, он ему анонимное письмо показал. На листке бумаги наклеены вырезанные из газеты слова-буквы:

ТРУП МОРОЗОВА НАХОДИТСЯ В БОЛОТЕ ЕХАТЬ ПО ЗАДОНСКОМУ ШОССЕ СМОТРИ СХЕМУ.

Была приложена и схема, где почему-то две стрелки указывали разные места. Как это понимать? Какой из них верить? И можно ли вообще верить анонимке?

Втроем — Косов, Тягунов и он, Сайкин, — поразмышляли над схемой, поломали голову. Труп, разумеется, мог быть там, а мог и не быть. Вдруг над милицией (в который уже раз!) решили подшутить? Увести следствие в другую сторону. Тем более, стрелок две. Выбирайте, мол, менты, любую, ныряйте в холодную и вонючую воду, покупайтесь, а мы посмеемся. Пустое, видно, дело. Впрочем, схема была составлена так, что почему-то верилось: точно указан поворот с шоссе, хорошо нарисована лесная дорога, написано, сколько метров нужно пройти до болота и наконец — точка, вернее, две точки погребения. Или человек, рисовавший эту схему, не знал наверняка о месте, или… А что еще «или»? Нужно, в любом случае, проверять сигнал, ехать и смотреть.

Косов повертел письмо в руках. Конверт опущен позавчера, то есть, седьмого февраля, на главпочтамте, надписи сделаны крупными печатными буквами, человек явно старался изменить, спрятать почерк, не хотел открывать милиции имя. О чем это говорит? Он сам, этот человек, имеет отношение к преступлению или случайно оказался свидетелем погребения трупа и не хочет связываться со следователями? А может, узнал от кого-то о месте захоронения?.. Но на пальцах сложно объяснить, представить — нужно смотреть, знать; здесь же — точная схема, метры, направление движения и поиска. Задачки!