Не лишним будет вспомнить, что за участие в блокаде Плевны при войне с турками его наградили орденом св. Георгия.

Ясным зимним днем карета с великим князем отъехала от одного из подъездов кремлевского дворца и покатилась к Никольским воротам. Гуляющих по территории Кремля было мало, и кто-то обратил внимание на молодого человека, рассматривавшего пушки. Когда карета приблизилась, человек двинулся ей навстречу. Они поравнялись, и неизвестный, сбежав с тротуара, бросил что-то под ноги лошади. Раздался взрыв. От него задрожали даже стены исторического музея, из окон посыпались стекла. Многие подумали, что упала кремлевская башня или взорвался порох.

Увидели мчащуюся лошадь с обломками кареты. А на снегу, среди кусков одежды и частей экипажа, лежали кровавые останки великого князя. Его разорвало буквально на куски, уцелели только голова и грудь. Снег далеко вокруг залило кровью. Рядом бешено скакала другая лошадь, и стонал, лежа навзничь, кучер.

Убийцу схватили мгновенно. Лицо его было в крови от осколка. Он размахивал руками и кричал: «Свободу! Всем свободу!» Полиция отделила его от толпы, уже было накинувшуюся на террориста, и повела.

Останки собрали на чью-то шинель.

От Николаевского дворца с непокрытой головой бежала Елизавета Федоровна. Народ расступился,

Несколько офицеров с полицейскими подняли шинель и понесли ее во дворец.

Площадь оцепили, удаляя народ. Нужно было собрать все останки. Одна женщина, уходя, увидела далеко от взрыва что-то красное: это оказался оторванный мизинец. Завернув его в платок, она вернулась в Кремль: «Отдайте самой матушке-княгинюшке в руки».

Пять дней перед погребением супруга великого князя Елизавета Федоровна неустанно молилась, потом пришла в каляевскую камеру и принесла ему Евангелие.

— Я стану читать Евангелие, если вы прочтете записки о моей жизни. Они помогут вам понять, почему я убил вашего мужа,— сказал Каляев.

— Нет, я не буду их читать. Мне остается только молиться за вас.

Елизавета Федоровна послала царю письмо с просьбой помиловать Каляева. Тому было сказано: если он попросит, ему оставят жизнь. Но Каляев заявил: «Я хочу и должен умереть, моя смерть будет еще полезнее для моего дела, чем смерть Сергея Александровича».

Княгиня распустила свой двор и основала знаменитую и ныне Марфо-Мариинскую общину. Сестры общины ухаживают за больными, Это, пожалуй, начало благотворительности в России.

В 1918 г. великая княгиня была выслана в Алапаевск. Ее держали под стражей в местной школе вместе с другими Романовыми — тремя сыновьями великого князя Константина, известного поэта, писавшего под псевдонимом К.Р., друга Фета, Достоевского. Их в Алапаевске и убили, тела бросили в шахту.

Именем Каляева в начале Советской власти была названа одна из центральных улиц Москвы.

Давайте же проследим его путь.

Родился Иван Каляев в 1877 г. в Варшаве. Отец — из унтер-офицеров, околоточный надзиратель варшавской полиции, мать — полька из разорившейся шляхетской семьи. Так что первые слова, которые стал говорить Янек, были польские. Он и потом по-русски говорил с польским акцентом.

В семье было семеро детей. Жили в нищете.

Но все-таки Янека удалось определить в гимназию. Он увлекся Белинским, знал наизусть Пушкина, Фета, Мицкевича, пробовал переводить Горация. Стал писать романтические стихи.

Девять лет пролетели быстро. Сестры Каляева повыходили замуж, братья работали — кто на заводе, кто в конторах,

Каляев поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Жилось трудно, безденежно. Но тут старший брат получил работу токаря на петербургском заводе, и Каляев перевелся в Петербургский университет, где стал посещать юридический факультет.

Втянутый, как многие другие, в студенческие волнения, Каляев был арестован и после трехмесячного заключения выслан на два года под надзор полиции в Екатеринослав. Там ему удалось устроиться конторщиком на железной дороге.

Прежний путь в столичный университет был для Каляева закрыт, и он поступил во львовский,

Вот как вспоминает о нем тогдашний знакомый: «Невысокого роста, худой блондин с молодой, едва заметной бородкой, меланхолическими глазами, утомленным лицом и тихим, несмелым голосом, Каляев сразу возбуждал к себе симпатию и доверие. Его убеждения или, вернее, политические мнения казались мне еще не вполне зрелыми. Этим я и объяснял себе, что в разговоре со мной он никогда не причислял себя к убежденным сторонникам той или иной революционной партии. Он всегда стоял на общественной точке зрения, высказывая свои суждения смело, но едва ли связывая их в одно цельное политическое мировоззрение... Говорил он по-польски с типичным акцентом поляка, долгое время жившего в пределах России...»

Каляев решил съездить в Берлин, благо, это было недалеко, но на границе его по ошибке арестовали прусские власти. При обыске нашли несколько революционных брошюр. Каляева передали на русскую сторону, а там он три месяца просидел под следствием в Варшавской тюрьме. Потом его выслали под надзор полиции в Ярославль.

«Выйдя из тюрьмы,— пишет знакомая будущего террориста,— Каляев еще с большим жаром отдался своим эстетическим и метафизическим исканиям. Он говорил своим тихим и низким, с польским акцентом голосом:

— Люди устали от старых слов. Старыми словами не выскажешь сложной души современного человека.

Худой и стройный, несмотря на бедность своей одежды, изящный и гордый, он, горбясь немного, пристально смотрел на меня своими голубыми глазами, и их нервный блеск говорил о сложности его внутренней жизни. И когда он молчаливо, почти печально, слушал наши споры о партиях, о программе, о тактике, казалось, что этот молодой человек с бледным лицом и горящими глазами знает что-то большое и важное. Он уважал личность другого, и замыкался в самого себя, и жил в строгом уединении. И в его тихих и мятежных, утонченных мечтаниях, в его влюбленности в красоту и в его стремлении к мистическому и бесконечному было что-то чарующее и обаятельное».

Вчитаемся в эти строки. Ведь перед нами предстает не кто иной, как шизофреник. Копящаяся энергия натуры рано или поздно должна была взорваться.

Каляев знакомится с Е. Брешко-Брешковской. К этому периоду относятся сохранившиеся страницы рассуждений Каляева:

«Для всякого, начинающего сознавать свой долг перед родиной интеллигента, кто бы он ни был — крестьянин ли, Желябов или князь Кропоткин,— всегда был и будет наиболее мучительным вопрос: куда идти? Этот вопрос стоял и. перед нами. Марксизм торжествовал тогда победу, но посмотрите, сколько в ней было призрачности. Чем победил марксизм народничество? Он перенес всю умеренность культурной работы из деревни в город. Таковы, по крайней мере, были первые шаги наших экономистов с их кружками для развития рабочих, с их пропагандой на почве нужд фабричных.

Стачки 1896 года открывают новую эру — более широкой пропаганды и агитации, а столкновения с полицией ставят вопрос политический... Создавалась иллюзия, что вот, наконец, наши заграничные домоседы стряхнут с себя гнет безвременья, чтобы пойти в унисон с нами... Но это была только иллюзия... хотя мы еще долго продолжали верить, что из «Искры» возгорится пламя. Наши заграничные марксисты слишком одряхлели за 15 лет безвременья. Статья Веры Засулич поразила нас своим безверием и благонамеренностью... «Искра» забилась в тупой угол ортодоксии, увлекая за собой всю социал-демократию. Апофеозом этого торжества на собственной логике был II съезд... Теперь мы, пережившие все муки родов нового революционного течения, с полным правом можем сказать: социал-демократический период кончился, наступил период социально-революционный». Каляев желал

Видеть лишь свободы блеск пурпурный,

Рассеять мрак насилья вековой,

И, маску лжи сорвав с лица злодея,

Вдруг обнажить его смертельный страх

И бросить всем тиранам, не робея,

Стальной руки неотразимый взмах...