Везде, везде зарезанных царевичей тела,

Везде, везде проклятый Углич!

Т:179

Эффект неприятия действительности усиливают метафоры: «продырявлен копьями духовной голодухи», «истыкан копьями голодных ртов»

(при этом они читаются и в прямом, и в обратном порядке: А = В и В = А); «связка страниц», разумеется, подразумевает историю и

действительность, поэт и провидец винит себя за собственные пророчества; усложненная инверсией метафора «пожара рукописей палач», то

есть палач, уничтоживший рукописи в огне (тавтология служит здесь для усиления) предельно реализуется затем в метонимиях: «зазубренный

секач» и «личики зарезанных стихов», а мотив разрушения культуры и духовной жизни передается всеобъемлющей исторической метонимией:

«Везде, везде проклятый Углич» — символ узурпации, беззакония, разрушения.

Угроза заключается не только в том, что можно затеряться на просторах времени и бытия, в первобытном язычестве или в космосе, но и в

том, что хаос рождается из земного насилия и угрожает захлестнуть космос, принять вселенский масштаб. Если «…писатели ножом…//

Священники хохота…// Священники выстрелов// Запевалы смерти» («Настоящее») начнут учить «ближние солнца //Честь отдавать», это

неизбежно приведет ко вселенскому хаосу и насилию. Не случайно в программном произведении «Ладомир» — не только мир лада, гармонии,

любви, но и мир борьбы, противоречий, нередко непримиримых, мир насилия:

Это Разина мятеж,

Долетев до неба Невского,

Увлекает и чертеж

И пространство Лобачевского.

Т:281–283

В сознании поэта макрокосмос и микрокосмос существуют нераздельно и объединяются в слове, именно в силу этого слово порождает

«космический мятеж», который, в свою очередь, захлестывает и слово, язык:

Те юноши, что клятву дали

Разрушить языки,

Их имена вы угадали —

Идут увенчаны в венки.

«Ладомир», Т: 291

Однако Хлебников — творец[66] и для него «разрушить языки» — означает создать новые, творить язык вселенской любви: «Язык любви над

миром носится / И Песня песней в небо просится», а в финале «Ладомира» поэт призывает:

Черти не мелом, а любовью

Того, что будет, чертежи.

Т:293

Русский религиозный философ Николай Бердяев писал: «Свобода — любовь. Рабство — вражда. Выход из рабства в свободу, из вражды

„мира“ в космическую любовь есть путь победы над грехом, над низшей природой»[67]. Хлебников всю жизнь искал выход из хаоса в космос, из

рабства в свободу. Мечта Хлебникова — объединение человечества, слияние не только культур и традиций, религий и мифологий, но и

буквальное, физическое объединение, которое Хлебников, кожей чувствуя единые истоки человечества, доводит до логического и, на первый

взгляд, казалось бы гиперболизированного воплощения в главе «Единая книга» из поэмы «Азы из Узы», в которой узами связывает воедино

истоки, начала (потому и «Азы») и современность:

Я видел, как черные Веды,

Коран и Евангелие,

И в шелковых досках

Книги монголов

Из праха степей,

Из кизяка благовонного,

Как это делают

Калмычки зарёй,

Сложили костер

И сами легли на него —

Белые вдовы в облако дыма скрывались,

Чтобы ускорить приход

Книги единой,

Чьи страницы — большие моря,

Что трепещут крылами бабочки синей,

А шелковинка-закладка,

Где остановился взором читатель, —

Реки великие синим потоком:

Волга, где Разина ночью поют,

Желтый Нил, где молятся солнцу,

Янцекиянг, где жижа густая людей,

И ты, Миссисипи, где янки

Носят штанами звездное небо,

В звездное небо окутали ноги,

И Ганг, где темные люди — деревья ума,

И Дунай, где в белом белые люди,

В белых рубахах стоят над водой,

И Замбези, где люди черней сапога,

И бурная Обь, где бога секут

И ставят в угол глазами

Во время еды чего-нибудь жирного,

И Темза, где серая скука.

Род человечества — книги читатель,

А на обложке — надпись творца!

Т:466

Цепь метонимий образует величественный каталог-перечисление в духе Уитмена. В этом отрывке, первом подступе к теме гибели богов, к

которой Хлебников обращается и в «Ладомире», о чем несколько ниже, а впоследствии разворачивает в пьесу «Боги», и затем использует в

сверхповести «Зангези», метонимии, представляющие священные книги мировых религий, сами готовят (переходя в олицетворения) костер и

сжигают себя, подобно тому, как сам Хлебников сжигал страницу за страницей, читая «Искушение святого Антония» Флобера[68], во имя единой

книги и единой религии.

Эти горные цепи и большие моря,

Эту единую книгу Скоро ты, скоро прочтешь,

В этих страницах прыгает кит

И орел, огибая страницу угла,

Садится на волны морские, груди морей,

Чтоб отдохнуть у постели орлана.

…………………………………

Я, волосатый реками…

Смотрите, Дунай течет у меня по плечам

И — вихорь своевольный — порогами синеет Днепр.

Это Волга упала мне на руки,

И гребень в руке — забором гор

Чешет волосы.

А этот волос длинный —

Беру его пальцами —

Амур, где японка молится небу,

Руки сложив во время грозы.

Т:466–467

Как бы паря над землей, Хлебников наблюдает сверху слияние рек, которые в то же время струятся по его плечам, символизируя объедение

человечества. Волосы-реки (метонимии сменяются метафорами-катахрезами), развивают образ-видение до предела. Существует мнение,

высказанное в частности, В. Григорьевым[69], о близости поэзии Уитмена и Хлебникова. Подобное предположение могло бы быть обоснованным,

если говорить и о форме — свободный стих, и о космическом видении, мироогляде. Хлебников мог читать Уитмена в переводе К. И. Чуковского

(как известно, в 1907 г. вышло первое издание стихов Уитмена в переводе Чуковского[70], а в 1914 г. — второе издание с предисловием

И. Е. Репина). Уитмен был убежден, что история не только анналы — она творится здесь и сейчас. Уитмен стремился быть услышанным всеми и

писал для всех:

Каждый оттиск моей ноги на земле рождает сотни влюбленностей,

Ничтожно пред ними все, что могу я о них рассказать.

Я влюблен в живущих под небом открытым,

В пастухов, живущих со своими стадами, в тех, кто дышит

океаном иль лесом,

В строителей кораблей и в кормчих, в тех, кому послушен топор

или молот, в погонщиков лошадей,

Я могу есть и спать с ними неделями напролет.

Самое заурядное и дешевое, ближайшее и наипростейшее это —

Я сам,

Я ни одной не упускаю возможности, щедро трачу, чтобы все

вернулось с лихвой,

Украшаю себя, чтоб одарить собой первого встречного,

Не призываю небо опуститься по моему желанью,

Но разбрасываю свободно по миру всегда.

«Песнь о себе», перевод Я. Пробштейна

Неутомимый путешественник и первооткрыватель, Уитмен стремился вобрать в себя все сущее, как бы вбирая бытие в себя, он дарил имя

всему живому, спасал от забвения, старясь не упустить ни мельчайшей детали — оттого так подробны и порой описательны каталоги Уитмена.

Поэтому Уитмен весь обращен к настоящему:

…Но я не говорю ни о начале, ни о конце.

………………………………………

…Незримое подтверждается зримым,

Пока зримое вновь не станет незримым,

чтоб в свой черед получить подтвержденье.

«Песнь о себе», перевод Я. Пробштейна

Он хотел стать всечеловеком, обращался ко всем и каждому, даря любовь людям и всему живому. Стих Уитмена тяготеет с одной стороны, к

ораторской речи, проповеди (причем квакерской, а не протестантской), а с другой — к естественности, продиктованной потребностью найти

отклик у максимального количества читателей и слушателей. И у американского и у русского поэта природа одушевлена и одухотворена; в