— Ну и что? — сказал я, возвращая брату бинокль. — Значит, с утра до вечера сидишь здесь и разглядываешь лица прохожих?

— Прохожие меня не интересуют.

— А кто тебя интересует? Кто? Убежал от жены и сына — так и убегал бы совсем! Зачем же прятаться здесь, в том же доме, на чердаке? Зачем?! Уезжал бы подальше!

— Я не хочу подальше, — прошептал брат. — Я хочу, чтоб рядом... чтоб одному — но рядом с ними... понимаешь?

— Нет, не понимаю, — сказал я раздраженно. — Уж бежать, так бежать без оглядки!

— Зачем ты сердишься? — почти ласково сказал Саша. — Я поступил по-своему... как мог. С ними жить я не могу, невыносимо... но и без них не могу!.. понимаешь?

— И долго ты собираешься тут отсиживаться? — усмехнулся я. — Так и будешь — любоваться на свою Наденьку из чердачного окошка в театральный бинокль?

— Так и буду, — сказал он, вздыхая. — А что же делать? Мне главное — чтоб рядом... чтобы видеть, и все... а больше мне ничего не надо.

Мы долго сидели молча. То есть, это я молчал, а Саша все смотрел и смотрел в бинокль — и улыбался, и. что-то неслышно бормотал.

8.30—8.50

Ракитин исправно служил в не все ли равно какой конторе. Бетонный козырек над подъездом, на двери большая черная таблица с золотыми буквами, просторный вестибюль, кресла, коридор, устланный темно-зеленой ковровой дорожкой, кабинеты, кабинеты, кабинеты, приемная, секретарша, слева кабинет начальника, а справа, в маленькой сыроватой комнате, — Ракитин.

Раннее утро, начало рабочего дня. Ракитин любил именно эти первые минуты — никто не шумит, не стучит в дверь, телефоны пока молчат. За окном синее июльское небо. Ага, распахнем окно. Воздух свежий, без парной дневной духоты, голова ясная.

Можно успеть написать одну-две странички. Вполне достаточно, больше не надо. А в конце рабочего дня — еще две-три странички, и все. Дневная норма. Да, да, представьте — Ракитин пишет... пишет  р о м а н, прямо в конторе, за своим (точнее, казенным) рабочим столом... да, да, в рабочее время. Ну, а что делать? Если нет другой возможности, если больше негде и некогда — что ж делать, скажите?

Роман называется «Судьба Ракетова». Ракетов — герой романа. Не надо путать с самим Ракитиным. Ракитин — автор.

Вот и сейчас он сидит неподвижно над чистым листом бумаги. Сутулый, худой, светловолосый. На макушке топорщится непокорный хохолок. Чуть шевелятся губы, хмурится лоб, голубые глаза слепо смотрят вниз, на бумагу, потом — в окно. Так проходит минута, вторая. Ракитин грызет ногти (привычка, оставшаяся с детства), что-то глухо мычит... и, наконец, начинает — продолжает! — писать:

«...но именно в этот, вроде бы долгожданный, а если уж честно, нежданный, сюрпризный момент, именно в этот миг, когда горбатенький редактор завершил свой взволнованный панегирик и торжественно подытожил: «Поздравляю, товарищ Ракетов, вы написали очень добротную вещь», — и крепко пожал мою руку своей дряблой ладонью, — именно в этот победный и выстраданный момент я вдруг ощутил в душе леденящий сквозняк апатии. И вместо радости я испытал стыдное чувство неловкости, мне даже захотелось вдруг извиниться перед редактором. Но я вынужден был притвориться счастливым. Мне было все равно. Но ведь как-то же надо ответить, нельзя ведь неблагодарно молчать с тупым видом, надо хоть что-то произнести, хоть шевельнуться, хоть жестом каким-то отреагировать. Я улыбнулся, как манекен, заторможенно поднял руку и зачем-то стряхнул густой налет перхоти с редакторского плеча, «Что?» — удивился редактор и поднял брови.

— Вы, по-моему, преувеличиваете... — пробормотал я деревянными губами, еле шевеля резиновым языком. Редактор что-то заговорил торопливо и страстно, но я не вникал в его речь, я все глубже и глубже погружался в холодную пучину безразличия.

— Вас ждет большое будущее, — внушал мне горбатенький прорицатель, но его слова отскакивали от меня, как мячики.

Пусть бьют барабаны, звенят триумфально литавры, пусть бурные аплодисменты перерастают в оглушительную овацию — я останусь спокоен, спокоен, совершенно спокоен, прохладен, бестрепетен, невозмутим...»

Дверь приоткрылась — заглянула секретарша.

— Сводка еще не готова? — спросила она.

— Что? — вздрогнул Ракитин.

— Сводка, сводка.

— Пишу, как видите. Минут через двадцать сам занесу.

Сводка была заготовлена им еще вчера.

9.00—10.30

Заместитель заведующего Кырским городским отделом здравоохранения Евгений Петрович Раков никак не мог успокоиться. Он оказался в дурацком и даже унизительном положении. Проще говоря, его обвели вокруг пальца, как школьника. Полгода назад, когда он дал согласие занять этот пост, ему более чем прозрачно намекнули, что заведующий горздравотделом Драшкин в августе уходит на пенсию — и, соответственно, с этого момента он, Раков, займет освободившееся кресло. Гарантия была железная, хотя, разумеется, письменных обязательств никто не давал. И странно было бы требовать каких-то обязательств — разговор шел между солидными людьми. Если б не перспектива стать заведующим горздравотделом, Раков ни за что не ушел бы с прежней работы — он был главным врачом крупного больнично-поликлинического объединения, привык чувствовать себя полновластным хозяином и зарабатывал побольше, чем сейчас, будучи заместителем Драшкина. Да, засиживаться в новом кабинете он вовсе не собирается. Каждому это было ясно.

И вот сегодня Драшкин, как говорится, вылил на него ушат ледяной воды.

Утром Раков зашел к нему, чтобы поздравить старика с днем рождения и вручить скромный подарок — рыболовный набор: спиннинг, блесны, прочие снасти.

— Ох, голубчик, спасибо!.. — Драшкин чуть не прослезился от радости. — Вот это подарок! Вот это сюрприз! Рыбная ловля — мое хобби... и как вы пронюхали?

— Слухом земля полнится, — притворно-скромно ответил Раков, приглаживая непокорный хохолок на макушке, и рассмеялся: — Про ваше хобби весь город знает!

— Охо-хо, — Драшкин прикинулся дряхлым старичком. — Старость не радость. Шестьдесят лет — финиш... Вам, простите, сколько?

— Тридцать пять.

— Счастливчик... Где моя молодость? Где мои русые кудри?

— Ничего, вы еще молодцом, — лицемерно ободрил его Раков. — Вам не дашь больше пятидесяти... честное слово.

Драшкин засмеялся — и погрозил пальцем. А глаза серьезные, прищуренные. Он был маленький, Драшкин, Коротконогий, крупноголовый, с седым венчиком вокруг лысого загорелого черепа.

— Ну, а подарок мой вам теперь пригодится особенно... — продолжил Раков.

— То есть? — не понял Драшкин.

— Я о свободном времени говорю... на рыбалку ходить будете чаще, хоть каждый день.

— Почему же — чаще?

Раков смутился.

— Ну, как же... законный отдых, так сказать. Я ведь помню — сами говорили, что ждете не дождетесь ухода на пенсию...

— А-а, вот вы о чем, — улыбнулся Драшкин. — Да, мечтал давно... мечты, мечты. Однако, дорогой Евгений Петрович, суровая жизнь диктует другое.

— Что вы имеете в виду? — Раков замер от недоброго предчувствия.

— Да вот, насчет пенсии... Передумал я пока уходить. Чувство долга, голубчик, чувство долга.

— Как же так... — Раков с трудом подбирал слова. — Может, я неверно понял?

— А что такое?

— Ну как же... как же... — Раков откашлялся. — Ей-богу, неловко напоминать... Разве забыли — когда я давал согласие на переход в горздравотдел, мне гарантировали ваше место...

— Так оно и будет! — воскликнул Драшкин. — Все так и будет, в самой ближайшей перспективе. Только пока я на пенсию не спешу... вы уж меня простите, старика. Чувство долга. Есть еще порох в пороховницах!

Раков вспомнил фразу из какого-то романа: «Он стоял, как оплеванный...» Да, именно так.

— В таком случае — извините... — произнес он растерянно. — Только все это более чем странно. Вы же сами намекали!..

— Голубчик, вы меня обижаете, — Драшкин искренне огорчился. — Что значит — «намекал»? Не намекал — говорил открытым текстом: хочу на пенсию. И сейчас могу это же повторить: хочу, хочу! Но... чувство долга — препятствует. Понимаете?